Уплывающий сад - [62]

Мой отель расположен на берегу реки, это узкое двухэтажное здание. Портье дает ключ, любезно спрашивает, разбудить ли утром.

— Nein, danke[109], — отвечаю я.

Придя в номер, включаю ночник, сажусь на кровать. Чуть теплой водой из-под крана запиваю снотворное, купленное в аптеке. В ожидании сна пытаюсь вспомнить лицо Хенрика. Но у Хенрика снова нет лица.

Мы уже ушли в оперу Poszliśmy już do opery Пер. Е. Верниковская

Она прилетела в Ц., как это было заведено у них прежде, вот только на сей раз прилетела одна, в полном, непоправимом одиночестве. Толкала тележку с чемоданом к стоянке такси, которые без проволочек подъезжали одно за другим — в этой стране все шло без проволочек. Назвала адрес гостиницы, где перед отъездом забронировала номер, сперва проверив, чтобы она не была слишком близко к той, в которой они останавливались раньше.

Гостиница была маленькая, узкая, стояла на оживленной улице, комната — тесная, темноватая, эта несхожесть должна была принести что-то вроде облегчения, но не принесла.

Она не вымыла руки, не распаковала чемодан. Легла на кровать, и ей тут же вспомнились приезды в ту гостиницу, которая тоже была маленькой, но другой. Они полюбили ее сразу, не только за то, что она была окружена тишиной, деревьями, садом, но также — а может, в первую очередь — из-за музыки. Потому что когда они остановились в ней впервые — в тот день с гор дул сильный ветер, солнце было белым и тусклым, — из окна комнаты вдруг донеслись, близко, отчетливо, начальные такты последней сонаты Бетховена. Она приоткрыла занавеску и увидела пожилого человека с растрепанной гривой седых волос — он стоял, опершись о рояль, и слушал.

В соседнем здании располагалась консерватория — их молодость. Она даже усмотрела сходство между этим пожилым седым человеком и своим преподавателем, у которого, правда, шевелюра была не белой, а огненно-рыжей. Исполнителя последней сонаты Бетховена видно не было. В середине первой части седая голова качнулась отрицательно и исчезла из поля зрения, рояль умолк и больше не звучал. Было начало июня, время экзаменов.

Утром следующего дня их разбудил Шопен, этюд на черных клавишах, который Б. по-прежнему играл с потрясающей легкостью, несмотря на сломанный в лагере палец, а когда во второй половине дня они вернулись после беготни по городу — покупали фляги и альпенштоки, — их приветствовала соната Прокофьева для скрипки и фортепиано.

Им очень понравилось это близкое соседство с музыкой, уют гостиницы и зонтики на открытой террасе, где они пили кофе. И потом, бывая проездом, они всегда останавливались здесь на ночь или две, но музыку слышали только в тот единственный раз. В последующие годы они приезжали позже, в конце лета, во время каникул. Консерватория безмолвствовала. Вечерами в мансарде горел свет — наверное, там жил сторож. А когда однажды они приехали зимой, сквозь плотно закрытые окна не пробивалось ни звука. Тощий виолончелист с печальным выражением лица водил смычком по беззвучным струнам, описывая рукой широкую дугу. За окнами моросило. На другой стороне улицы, за большим стеклом сидели мужчины в пальто, перед ними стояли кружки пива и корзинки с хлебом. Снег падал мелкий, вперемешку с дождем, мостовая блестела бурой влагой.

Она позвонила Эльвире. Эльвира ни словом не обмолвилась о ее непоправимом одиночестве. Была сердечна и деловита — договорились на восемь в кафе.

Так что времени у нее было полно, она лежала с закрытыми глазами, курила сигарету за сигаретой.

В последний раз они приехали по отдельности, из разных мест, когда он вошел в комнату, она еще спала, но сразу проснулась.

Он сидел на кровати в новой штормовке, в туристических ботинках и рассказывал о прохудившейся палатке и купании в гейзерах. Давно она не видела его в такой прекрасной форме, как тем летом, оказавшимся последним. Тотчас, немедленно, он хотел ехать в горы, подгонял: поехали, поехали, а у нее не было сил, она хотела отдохнуть, привыкнуть к смене часовых поясов. Новая штормовка шла ему, опаленному до бронзы северным ветром.

Не верилось, что ему столько лет. Он уже давно не выглядел так хорошо. Потом они ели оладьи на террасе — на солнце, под зонтом.

Она закурила новую сигарету, выглянула в окно. Дождь, мужчины и пиво. Над входом в бар — голубая неоновая вывеска.

Вечером они возвращались через Старый город по узкой крутой улочке, тишину разгонял глубокий колокольный звон. Внизу — темное неподвижное озеро. Объявление на воротах: «Сегодня вечер квинтетов — Шуберт, Брамс». Второй этаж. Есть настроение послушать Брамса? У него не было. Это свидетельствовало о силе его тоски по горам, поскольку Брамса он тоже любил.

Поехали, просил он, погода испортится. Ночью она выспалась, и они поехали.

Она достала из холодильника бутылку колы, сделала глоток, съела кусочек сухого печенья. Больше всего ей хотелось собрать манатки и вернуться домой. Дома, казалось ей, было легче. Но когда она была дома, то думала, что легче будет как раз здесь. То есть все равно, где находиться — тут или там.

Она умылась, тщательно оделась, накрасила глаза и спустилась в темный холл, заваленный чемоданами туристов, которые говорили по-итальянски. Она подумала, что в этом году они хотели поехать в Доломитовые Альпы. «Тебе надо избавиться от привычки жить ассоциациями», — приказала она себе строго, вслух. Стоявший рядом итальянец бросил на нее удивленный взгляд.