Уплывающий сад - [57]

слабый, потому что постится, а комендант огляделся и указал на бочку из-под извести.

— In das Fass hinein![92] — гаркнул он. Оберкапо затолкал Вайскранца в бочку и приказал катить ее по плацу, спускавшемуся к реке и в самом низу обнесенному забором и колючей проволокой.

Другие: „Комендант сам посадил его в бочку и приказал катить бочку от сторожевой вышки поперек плаца“.

Некоторые: „Бочку катили пять минут“.

Некоторые: „Десять минут“.

„Комендант крикнул: Genug![93]“

„Оберкапо крикнул: Genug!“

Все хором: „Когда бочку остановили, Вайскранц был уже мертв“.

Все хором: „Это было между десятью и одиннадцатью часами утра“.

Все хором: „Собирался дождь. На полях за проволокой крестьяне сгребали сено“».

* * *

Вот уже несколько недель они возвращают к жизни пекаря Вайскранца для того, чтобы вновь умертвить его, всегда одним и тем же изощренным способом. Каждый день в восемь часов утра (на дворе семидесятый год) капо Хайнц входит в барак номер 2, каждое утро пекарь сползает с нар…

Каждый день в восемь часов утра в мрачном северном городе, за тысячи километров, комендант спускается со второго этажа собственного дома и поднимает жалюзи магазинчика с колбасными изделиями, а оберкапо усаживается за стол директора строительной фирмы. Ни тот ни другой никогда не слышали о пекаре, который еще много месяцев, а может, и лет будет воскресать и умирать в бочке.

Адрес Adres Пер. Е. Барзова и Г. Мурадян

Телеграмма пришла в восемь утра. Он еще лежал в постели, вставать не хотелось. Воскресенья сделались для него невыносимы. Пустые дни, которые трудно заполнить. Поэтому он вставал как можно позже, лишь когда в квартире стихала утренняя суета, прекращалась беготня в ванную и кухню. Тянулось это обычно довольно долго: кроме него, здесь жили еще три семьи, разместившиеся в трех больших комнатах. Сам он занимал маленькую клетушку — наверное, бывшую комнатенку для прислуги, зато полностью в его распоряжении. Впрочем, для второй кровати здесь и места-то не было. Только один раз, когда к хозяевам приехали родственники из-за Буга, пришлось пустить двенадцатилетнего паренька, которому постелили на полу.

То была, пожалуй, лучшая ночь, что он провел в этом доме (обычно он спал беспокойно, видел кошмары, часто пробуждался среди ночи и до самого утра лежал без сна). В ту ночь, когда возле его кровати спал на матрасе этот «малыш» — мысленно он называл его «малыш», хотя паренек был тот еще верзила, — ему казалось, что это Хенрик вернулся и спит, усталый, еще чуточку чужой, потому что подрос и возмужал. Он прислушивался к дыханию паренька, смотрел на темную голову, прижавшуюся к подушке. Как плавно он соскользнул в эту навязанную воображением ложь! Не противился чувствам и впервые с тех пор, как вернулся, ощутил, что на душе потеплело. В ту ночь он спал спокойно, спокойнее «малыша», который метался и стонал во сне.

Утро было тяжелое. Он избегал смотреть в глаза пареньку, когда тот, словоохотливый и любопытный, пытался втянуть его в беседу. Отговорился, что спешит, а поскольку в ванную, как водится, была очередь, вышел из дому неумытый, небритый, еще более замкнутый и молчаливый, чем обычно.

На свежем воздухе он опомнился. Строго отругал себя за сентиментальную выходку, не свойственную его холодной, рациональной натуре. Вечером в комнате было уже прибрано, а хозяйка, поблагодарив за любезность, сообщила, что родственники уехали в Нижнюю Силезию. Он с облегчением воспринял отсутствие паренька, однако ночью спал очень плохо и вопреки обыкновению выпил сильное снотворное. Было бы безумием тешить себя иллюзией, что Мария с мальчиком живы. Семь месяцев тщательнейших поисков, писем, объявлений, разъездов по знакомым и незнакомым — и ни одного следа. Все обрывалось десятого мая сорок третьего года. До этого дня ему удалось в результате бесед и рассказов полностью воссоздать жизнь жены и сына при оккупации. Он не упустил ни единого звена: сначала Варшава, улица Хожа, первая квартира на арийской стороне и фамилия Висловская. Потом шантаж, отъезд в Краков, уже под фамилией Ковальская, и наконец снова возвращение в Варшаву (почему они вернулись — этого он выяснить не сумел), комната у инженера 3., работа на почте.

Десятого мая в девять утра Мария вместе с ребенком вышла из дома. Больше их никто не видел, и никто о них не расспрашивал. После этого были только тьма и молчание.

— Не хочу быть жестоким, — сказал ему инженер 3., — но тут только один вариант: кто-то узнал их на улице, потребовал за молчание денег, и…

— А облава? Это ведь могла быть и облава, — отвечал он всем тем, кто лишь пожимал плечами или с жалостью смотрел на его безумную погоню за мертвецами.

Месяц назад он прекратил поиски. В чемодане громоздилась стопка официальных формуляров и писем с ответом «нет». Там были печати Красного и Белого Креста[94], Бюро Репатриации, Джойнта, ХИАСа, швейцарские, лондонские, немецкие штемпели. Месяц назад он запер чемодан на ключ — принял смертный приговор. Прекратил расспрашивать, бегать по людям, собирать военные биографии. Получил место в конторе, где вскоре приобрел репутацию добросовестного работника и необщительного коллеги. В личных анкетах писал: вдовец.