Умри, старушка! - [18]

Не знаю, сколько это продолжалось, но когда они закончили его бить, он уже не стонал и не вскрикивал, как вначале, и лежал совсем неподвижно, как брошенная игрушка. Стоящие над ним двое нагнулись, разглядывая его, потом пнули еще несколько раз, как будто нехотя, не торопясь. Потом развернулись и пошли, сильно покачиваясь, к двери пивной. По дороге один оглянулся, посмотрел по сторонам, увидел двух маленьких пацанят, что-то сказал второму. Он тоже оглянулся, и они вместе засмеялись. Потом зашли за дверь, выпустив ком тепла и громкого гомона.

И вот только тогда я заплакал, нет, заскулил, плакать я не мог, у меня глотку свело, и грудь как будто кто-то сильно обнял. И скуля, я побежал к лежащему мужчине (я увидел, что откатившаяся в сторону шапка — такая же, как у моего папы, и завыл громче) и сел перед ним на корточки. Я не знал и сейчас не знаю, зачем я это делал, но я тряс его за плечо, скулил над ним и долго повторял: «Дяденька, дяденька! Дяденька! Вы живой??!».

Хриплый голос Санька надо мной: «Ты че ревешь, как баба?» — и мат. Я медленно разгибаюсь, поднимаясь. Я смотрю на лицо Санька, вижу, что на нем проступает презрение, и понимаю, что сейчас осрамлюсь навсегда. У него уже шевельнулся вверх-вниз кадык — сейчас он фирмово плюнет своей густой слюной, развернется и уйдет, и я навсегда останусь без друзей во дворе, и мне опять будет не с кем жечь по вечерам костры и нюхать, как вкусно пахнет дымом куртка.

И тогда я сделал шаг назад, и изо всех сил ударил лежащего ногой. В кровавое месиво, из которого торчат белые осколки и неживо, по-кукольному, блестит один глаз…

Вот в эту самую дверь я сейчас захожу, поднимаясь по битому кафелю. Ничего так, да? И хотя с тех пор прошло почти двадцать лет, когда я поднимаюсь по ступенькам, внутри что-то опасно екает.

Весь вечер я сижу у стойки, разглядывая чикс на танцполе. Их здесь много, молодого I (14–19 лет) мяса. Они все с трудом уговорили своих предков отпустить их на вечерок и сейчас наслаждаются взрослой жизнью. Время от времени на танцполе появляется стос, но только с целью подцепить рыбку на крючочек и поволочь ее к своему столику, и далее по пунктам. Девочкам это нравится, это так по-взрослому. И они стараются изо всех сил, шевелят тугими попками, молодые грудки подрагивают, глазки стреляют. Через полчаса одупления по такому софт-порно, я почувствовал, что если сегодня же кому-нибудь не всажу, то у меня лопнут яйца.

ГЛАВА 13 (иди 20?)

Сегодня — последний день. Последний в неделе, последний день отдыха. Завтра — на РАБоту. Мое первое утреннее дело — выставить вчерашнюю Лолиту местного разлива. Ночью я ее изрядно помял: лицо у нее с синеватым отливом, тушь по-упыриному размазалась вокруг глаз. Она уже не хочет быть взрослой, и дует губы, как обиженный ребенок. Да она и есть ребенок (малолетка — дура-дурой), только с выдающимися сиськами, и сейчас она их усиленно выпячивает, надеясь размягчить мое каменное сердце. И ей это даже удается — я раскрыл книжку, лежащую у телефона, и записал ее номерок. Такие сиськи не должны уйти из моей жизни бесследно. Недостаток (временный, надо полагать) умения она с лихвой компенсировала энтузиазмом. Шлюшка маленькая… Наконец, я дотаскиваю ее до прихожей, и она упархивает получать ремня от папы.

Второе утреннее дело — погладить рубашку, галстук, брюки. И аккуратно развесить все до завтра. Отдых и лечение моральных травм удались на славу, и завтрашнее ярмо даже не вызывает обычной тоскливой тяжести под сердцем. Завтра я поболтаю с Ирмой, в ланч-тайм выйду дернуть пивка с компьютерным маньяком Витей. Может, позвонит какой-нибудь такой же бедолага, запертый в Городе РАБотой, и образуется компашка на вечер. На самом деле, я с такой нехарактерной щепетильностью отнесся к вопросу подготовки к выходу в офис потому, что заняться больше нечем. За последнюю неделю я уже выжрал столько (см. гл. 1–9), что бухать дальше нету ни малейшего желания.

Итак, я пью чай, смотрю ящик, читаю одновременно несколько книг, брожу по норе, посыпая ее пеплом. По ящику — пурга, то же самое — на радио. Все хорошие СиДи — в отдаче или в проебе, книжки — все помню наизусть. Я захотел было смастерить обед, просто для развлечения, но холодильник оказался девственно пустым, с одной только бутылкой легкого пива на дверце. Жрать, на самом деле, и не хотелось, а пиво… Ну, I пусть будет пиво. Я упал в кресло, поставил рядом телефон и стал посасывать доброе пивко, все [глубже погружаясь в анабиозное состояние, из которого меня и вывел телефонный звонок. Я потянулся к трубке, но на какую-то секунду рука замерла над аппаратом.

Много позже, когда я вспоминал эту секунду своей жизни, мне (как тогда, на Патриарших) на ум приходила «М&М». Эпизод, где Пилат Золотое Копье впервые увидел Га-Ноцри. Тогда в его больной голове зашумело одно слово, которое Пилат, бедолага, не смог расшифровать. То же, приблизительно, произошло и со мной, когда заверещал телефон. Даже, сдается мне, что звоночек в голове зазвенел еще за секунду до первого телефонного звонка.

Кожа на затылке шевельнулась, ладони стали влажными. Я выругался (заснул-таки!) и взял трубку, уронив при этом пачку сигарет.