Улыбка Фортуны - [7]

Серый вошел в унылую темную комнату. Рыжий сидел с озабоченным видом на кровати, Женька — на стуле; перед ними на табуретке, заменявшей здесь стол, стояли стаканы с вином, лежали ломтики сыра. Пустая бутылка стояла в стороне. Друзья отлили из своих стаканов понемногу в третий и подали Серому. Выпили, и Евгений продолжил прерванный разговор. Речь шла все о том же.

— ...Душа родная около, раз! Питаешься не в столовой, где от угара, шума и треска кишки выворачивает, а кушаешь вкусную домашнюю пищу, два!..

Женька опять расписывал преимущества семейной жизни. Глаза его азартно блестели, но Рыжий коротко сообщил, что не везет ему с женщинами — не клюют.

Такому заявлению Женька откровенно удивился.

— А ты не того... — Евгений критически рассматривал Рыжего. — Есть такая поговорка: «По одежке встречают, по уму провожают»...

— Что ты хочешь сказать, дурак я, что ли?

Евгений сказал, что нет, он не это имел в виду, и стал задумчиво рассуждать.

— Тебе бы костюмчик какой-нибудь... лучше всего итальянский. Нейлоновую рубашку, венгерские туфли, транзистор бы японский... —говорил он.— Сразу внимание другое. Да и конура твоя обставлена паршиво. Разве можно сюда пригласить женщину! Не мебель — дрова. Софа?.. Вот-вот развалится, клопы, наверное, есть? Гарнитурчик бы тебе немецкий... ореховый.

Евгений презрительно оттопыривал губу и качал ногой. Рыжий был невеселый.

— Клопов нету, — сказал он. — Чего нет — того нет... Да разве они мои, эти «дрова»?

Конечно, Евгению следовало бы скумекать, что Рыжему тут ровным счетом ничего не принадлежало.

— Ну, это ладно, — согласился он. — А теперь насчет манер. Человек с тонкими манерами всегда сделает карьеру, даже в таких тряпках, как на тебе. Вращаться-то придется не среди кодлы какой-нибудь, а среди порядочных людей. Учти, — сказал он назидательно, — жизнь — это шахматы. Хороший шахматист не стремится выиграть, он только дожидается наиглупейшего хода противника, чтобы тут же сделать ему мат. Правильно я говорю? — обратился он к Серому, но ответа не дождался. Да и не нуждался он в ответе.

— В общем, дорогой, — продолжал Евгений, — с бабами главное — обращение. Когда идешь с ней по улице, по какой стороне ты от нее топаешь?

Рыжий смотрел ошалело.

— А надо по левой, чурбан! — сказал Евгений. — Когда поднимаетесь вверх по лестнице, ты — впереди; когда спускаетесь вниз — ты сзади. Во как надо! При выходе из трамвая: «Пардон, мадам!» — не забудь выскочить раньше и подать ручку. Не хитро, как видишь, а для них это самое главное. Им игра нужна. Ты думаешь, культурный человек откусывает хлеб от ломтика? А-а, нет. Культурный человек отламывает по маленькому кусочку левой лапой. Нож... Им режут мясо, но в пасть его не суют. Пищу в пасть себе толкаешь вилкой, а рыбу лопают только вилкой и хлебной корочкой. Немцы применяют две вилки, но ты же не немец... Салфетка... Рожу этой штукой не вытирают — не полотенце, а только лапы.

Рыжий угрюмо поводил плечами. Евгений, скоро наговорившись, попрощался и ушел, после чего Рыжий долго сидел насупившись, курил.

— Итальянский костюм... Венгерские туфли... Транзистор японский. Псих! На все это нужны бешеные деньги. Где же я их возьму?

Рыжий выжидательно посмотрел на Серого, но, не уловив сочувствия на его лице, сказал:

— Айда к Антону. Посоветуемся. Чего-то надо придумать. И знаешь что, давай держаться вместе. Тебе же тоже надо что-то делать. Удивляюсь, как тебя там, на майдане, мусора не выкурили еще.

Он удивлялся, как это Серого милиция еще не прогнала с вокзала. И вспомнились Серому предупреждения некоторых ребят в колонии: «Дружинников и бригадмильцев опасайся, как огня...» Однако за то время, что он уже пробыл на воле, на вокзале его беспокоили только в первые дни. Теперь же спать не мешали.

Пошли к Антону. Проходя через дверь, Рыжий бросил небольшой кусок колбасы собаке.

— Сколько ни стараюсь приручить эту тварь — бесполезно. Каждый день вот так: дашь колбасу (хлеб не жрет, гад) —пропустит мирно, не лает; не дашь — полгорода своим визгом поднимет. Вымогала проклятая!

Собака проводила их ироническим взглядом, торопливо заглатывая колбасу.

Антошка и его жена Марфа, сухощавая старуха, сидели за кухонным столом. Марфа увлеченно пожирала жареную утку, Антон на счетах проверял, очевидно, положение кредитов по исписанной школьной тетрадке. Выслушав соображения Рыжего относительно сложности создавшейся ситуации в том именно смысле, что по тюрьме он покамест еще не скучает, но работа для него и унизительна, и утомительна, а если еще взять в соображение тот факт, что исчезли куда-то с лица земли почти все хоть мало-мальски стоящие ребята (не говоря уже о том, как охамели легавые, вплоть до дворников), то жить стало совершенно невозможно, Антон, не переставая щелкать, повел такую речь:

— Жених ты, конечно, никудышный — никакого шику. Да ты спать больно любишь. А то вот в воскресенье на толкучку сходил бы... Придешь туда, что-нибудь скупишь подешевле, а в разгар толкучки отдашь за настоящую цену. Много-мало, но прибыль будет. А ты все спишь...

Глаза Рыжего недобро сверкнули: Не нравилась ему, видимо, такая речь.