Украсть богача - [51]

– Тронешь его – и я отымею тебя жестче, чем мисс Индию, – пригрозил он.

Ай да Руди, подумал я, ишь какой стал. Я им гордился, хотя, конечно, саму фразу переформулировал бы.

Он подполз к нам по грязному мраморному полу, выбиваясь из сил, лишь бы спасти меня от ужасной участи – но Пратап пнул его в пах, Руди вскрикнул от боли и замер.

– Хватит ломать комедию, Мозг Бхарата, – сказал Пратап, – или больше вообще никого никогда не отымеешь.

Он схватил меня за руки. Я вырывался, но он оседлал меня, так что у меня сперло дыхание, как от грязного воздуха на оживленном перекрестке в центре Дели. Краем глаза я заметил, как что-то блеснуло.

Нож. Не какой-нибудь маленький ножик, а длинный, смертельно опасный, – то ли нож, то ли пила, такими режут помидоры и алу на пав бхаджи[154], нож простого трудяги, острый, дешевый, – в эволюционной гонке он победил все прочие орудия, и теперь бедняки Дели такими ножами режут и овощи, и глотки, и вообще решают любые проблемы.

– Может, мизинец? Тебе ведь не нужен мизинец, правда, парень? Мой хозяин слишком добр с вами, так от вас ничего не добьешься, верно?

И отрезал мне мизинец.

* * *

Миг – и все было кончено. Жаль, конечно, что мой палец так плохо сопротивлялся.

Я видел, как нож рассекает кожу. И уже от одного этого мне стало плохо.

Потом он врезался в мышцу, в хрящ, в изгиб сустава, вверх и вбок, сквозь мышцу и кожу.

Так просто. Одним плавным непрерывным движением.

Из раны ударила живая, тугая струя крови, словно обрадовавшись, что ее наконец освободили из темницы плоти.

Я заорал от боли. Опустил глаза: на полу лежал мой мизинец с синим обкусанным ногтем, со сморщенной на сгибах кожей. Такой чистый, такой целенький – ну, почти, разве что на конце торчала белая кость, а вокруг нее натекла лужица крови.

Пратап издал ликующий вопль, в котором явственно слышалось наслаждение. Я почувствовал, что сейчас потеряю сознание, и успел заметить, как блюет Руди. Перед глазами все поплыло.

Руки у меня были влажные. Пратап достал из кармана какую-то тряпицу и обмотал мои пальцы. И снова ударил меня в живот.

– И молитесь, чтобы теперь они заплатили, – сказал он.

Следующие несколько часов практически стерлись из моей памяти.

Смутно помню лишь лицо Руди. Залитое слезами. Очень трогательно. Помню запах антисептика и горькую жидкость, которую я пытался выплюнуть, помню, как меня пытались напоить таблетками. Я с воплем провалился в сон.

Проснулся уже утром. На полу вокруг меня бурели пятна засохшей крови.

Руди свернулся калачиком в углу. Кулак мой был обмотан скотчем. Причем кое-как. Рулон скотча валялся возле Руди.

Я пересчитал пальцы.

Один. Два. Три. Четыре. Черт.

Я силился крикнуть, но не выдавил ни звука. Во рту пересохло так, что саднило, как будто со слезами, слюной и мочой из моего организма вышла вся жидкость.

И в эту минуту я вспомнил о сестре Клэр, о деньгах, которые заработал, о своей гордыне, своих дурацких мечтах, о том, как пытался стать… Кем? Бизнесменом? Предпринимателем? Тусовщиком? И чего ради? Куда привели меня эти мечты? Остался без пальца, и еще неизвестно, что будет завтра. Если уйду отсюда живым, открою школу, думал я в эти мучительные часы, для наших сирот и детей из трущоб, или, может, где-нибудь в Огайо, для американских подростков, подсевших на опиаты, а о деньгах и не вспомню. И уж точно не буду жить в Дели – даже в его окрестностях. Уеду далеко на юг, где зеленеют луга, текут реки, где в каждое, мать его, блюдо добавляют кокосовое молоко, или к черту все, махну за границу вместе с Прией. Пора остепениться, подумать о будущем, о том, куда мы идем, бог его знает, вдруг мне повезет, и в один прекрасный день я по западному обычаю встану перед ней на одно колено в пятизвездочном ресторане, протяну ей кольцо, и она скажет: «Да, да, да!»

Сколько можно целоваться, держаться за руки и проделывать все прочее. Пора уже сказать свое слово. Довольно стесняться, Рамеш! Довольно трусить! Будь мужиком. Оформи ваши отношения! Объяви о них всему миру!

Нет! Не впутывай ее. Оставь ее в покое. Хватит! Это твердил другой мой внутренний голос. Тот, который вечно во всем сомневался, тот, который умолял меня бежать, прятаться от мира, тот, который говорил, что я впутался во все это исключительно ради денег, а все остальное неважно, и вся эта любовь – бесполезная трата времени, которая меня прикончит.

В кои-то веки будь честен с собой, Рамеш. Допустим, вы поженитесь: и какое же будущее вас ожидает? Я буду вынужден до конца жизни скрывать правду и бояться, что будет, если Прия обо всем узнает. Мне придется врать ей каждый божий день и говорить: одна щека – кофе, вторая – шоколад. Я ничем не лучше отца.

Вот о чем я думал. На первый взгляд могло показаться, что я просто молча плачу без слез. Наверное, примерно так проводили дни большинство философов древности.

Перед моим мысленным взором мелькали живые картины – совсем как в кино, когда показывают, что снится герою. Время летело незаметно, точно кебабы в глотки беззубых набобов.

Я вспомнил тот единственный раз, когда был счастлив, недели две в девяносто восьмом: мне тогда было три года, у нас было ядерное оружие, а у пакистанцев – нет, но потом они, мать их, провели собственные испытания, и мы опять сравнялись.