Уцелевший пейзаж - [6]

— Кому он говорит это, кому?! Всю мою молодость отдала им, ничего в жизни не видела, всю жизнь для них старалась, и нате вам! Доброго слова от них не услышишь, да что там доброго, пусть злым не терзают душу.

— Стыдно, Софико, успокойся, что ты на сына, как на чужого, напускаешься. Будто не знаешь его, мало ли что брякнет человек спьяну…

Теперь, с одной стороны, это «брякнет» выводило из себя Софико (какое кому дело, что скажет мне собственный сын), с другой же — слышался Софико какой-то намек в этом «как на чужого, напускаешься».

Не догадывалась Софико, что именно дурной характер сына отрешил ее от своего печального, но все же полного жизни прошлого, потому-то и воспоминаний у нее не оставалось. Время для нее распласталось по земле, как огромное чудовище, и поглотило не только долю воздуха и воды Софико, но и ее долю нежности.

Какое там прошлое или тем более будущее, кого это интересует? Настоящее упрямилось, как безнравственное дитя в колыбели. У этой безнравственности не было предела. Такая беспредельность, подобно первому снегу, радует только молодежь, радует своей белизной, таящей в себе странное тепло. Но то молодое время, не спросясь, вышло из ворот ее двора навстречу другим. Возраст Софико каждый день требовал проведения границ… Снег для нее был снегом, а не мечтой, ее застывшие суставы тянулись к огню. Утомленные душа и тело искали верного, как пес, спокойствия.

Только и всего. Неужели она столь уж многого хотела? Неужели такой бездонной была маленькая чаша ее желаний? Взамен ее уступила же она другим необъятные пространства и синие фиалки. Примирилась с возрастом, простилась с яркими цветами, облачилась в темные платья. Хотела, чтобы внук у нее был счастлив, — ходить с ним рука об руку и так же близко у сердца носить его тепло, как носила некогда красный цветок, пришпиленный к груди.

А мальчик день ото дня все замыкался, все бледнел. Бабушку настораживало даже то, что так радует обычно в детях в других семьях.

Часами сидел Саба и лепил фигурки зверей и людей из тугой мякоти пластилина. «Слишком восприимчив этот ребенок, что с ним будет дальше!..» — думала Софико. Когда Саба занимался любимым своим делом, каждая черточка детского его лица излучала свет. Румянец покрывал бледные щеки мальчика, согревалась и добрела душа, отвлекшаяся от домашних неполадок.

Отец держал на ладони зеленого Аваза. Другой рукой он ерошил волосы сыну. Это была его немногословная, скупая мужская похвала. В такие минуты Саба прощал отцу все.

Бабушка же обходила фигурки стороной. Она словно боялась, что эти маленькие смешные человечки вдруг начнут зевать, потягиваться и, очнувшись от долгого сна, заговорят человеческими голосами.

И кто знает, над какими тайнами приподнимется тогда пестрый и веселый занавес.

Саба сидел у окна и смотрел куда-то сквозь мелкие квадратики тюлевых занавесок. Эти квадратики помогали ему членить мир. Его пока еще детское восприятие постепенно утрачивало ощущение нерушимой целостности бытия… Сознание, обращаясь к предметам и явлениям, постоянно что-то расчленяло и раскладывало на части. Саба уже знал, что не существует вечной радости точно так же, как не существует вечной печали. В этом он убеждался с каждым днем, глядя на удивительно живой и переменчивый облик матери. Женщина одновременно бывала и счастлива и несчастна. Когда он находился рядом с ней, в мальчике зарождалась и росла какая-то уверенность, умиротворение. Печаль матери начиналась где-то далеко, колыхаясь, плыла на спокойных волнах, которые, едва достигнув берегов, рассыпались на шорох и смех. Вот почему даже ясно выразившаяся боль на лице матери не пугала Саба. Наоборот, он воспринимал ее с таким же чувством легкой досады, как путник набежавшие на солнце облака.

По ту сторону дороги пожухлые листья папоротника вызывали беспричинную тоску.

Стояло то самое время дня, когда даже пчела не летит на цветок. Запруженным воздухом дышал полдень.

Саба смотрел на дорогу. Он угадывал гул мотора еще издали. В пятницу вечером приезжал к ним на дачу отец и оставался до понедельника. Сверкающими на солнце шарами летели под уклон эти два дня, и сломя голову мчался им вдогонку мальчик. В конце дорога присевшая на корточки мама звенела браслетами на тонком запястье. В этом звоне растворялись и беспечный смех молодой женщины, и пестроцветье широкой каймы легкого ее платья.

«Какой малостью довольствовалась мама…» — думал позднее Саба.

В понедельник утром Торникэ так горячо обнимал жену и детей, будто прощался с ними навеки. Стоя на пригорке, Саба долго смотрел, как легко вышагивал отец, по-ребячьи отбрасывая носком попавшийся на дороге камешек.

Удивленный мальчик никак не мог совместить с этим мягким, податливым человеком облик отца в тревожные дни, когда, разбушевавшись, он злобно крушил все вокруг.

«Нечистая сила, что ли, вселяется в человека», — говорила в таких случаях тетя Саломэ.

«Нечистая сила — это, наверно, черт…» — думал Саба и нисколько не сомневался в своем заключении. (Наоборот, он с некоторым даже азартом принимался образно развивать эту мысль.) Серп молодого месяца, чей непривычно тоненький ободок возрождает в нас чувство новизны и свежести, постепенно круглится, наполняется мутными пятнами разной формы… И какие только тайны, какая только нечистая сила не гнездится в недрах полной и старой луны! Безобидная же маленькая речушка, которой иногда не под силу увлажнить бока покатых камней, так разливается и бушует весной, что играючи катит бревна и валуны с дом величиной…