Уцелевший пейзаж - [4]

То ли вычитала где Цира, то ли помнила с детства наказ бабушки: если хоть раз застонешь при людях, то прощай, не найти потом тебе подмоги… Потому-то и не следует женщине плакать днем, тем более вдове. Прижми пальцем встрепенувшуюся жилку, и если совсем уже станет невмоготу, есть на то целая ночь, ложись в постель и выплачь свое горе в подушку…

Вот почему каждое утро, гордо выпрямившись, уходила Цира из дому.

Ребята целыми днями были предоставлены сами себе. Старший, Дато, как правило, шатался с приятелями по городу, младший же, Саба, мог часами сидеть на балконе и лепить фигурки животных и людей из пластилина. Потом, когда мальчик уставал лепить, он уходил в комнату и о чем-то задумчиво разговаривал с золотыми рыбками, обитающими в круглом голубом аквариуме. Визжали над ним его желтые попугаи и с видом заговорщиков кричали «дурак, дурак!» своему невнимательному хозяину. А Саба уже носился в мечтах по прериям и, кидая лассо, преследовал пятнистых мустангов; вот настиг одного из них и протянул руку, чтобы схватить его за сильную гриву, но… Грубо обрывалось по-юношески невинное его видение. Пинком ноги открывалась дверь, и появлялся подвыпивший Датуна со своими друзьями-приятелями. Разморенные и усталые, они валились на тахту, и воздух в комнате тяжелел от табачного дыма и винного перегара. Потом затаившийся в уголке Саба слушал хмельное хвастовство о том, как и где тискали ребята своих легкомысленных девиц…

Возбужденный Саба выходил во двор и надолго застывал перед вытканной звездами тишиной.

Срывалась с небосвода самая нетерпеливая звезда, и, когда она, еле мерцая, приближалась к земле, стряхивал наваждение и Саба… А Мамие Рухадзене до звезд бывало в эту пору. Прячась как вор, бросал он с балкона зажженные папиросы прямо на кузов соседской «Волги» и, пятная таким образом лакированную поверхность машины, тешил злобную свою зависть. Когда в одну из ночей Саба сделался очевидцем этой «темной операции», глаза у него чуть не вылезли из орбит, а крохотное сердце забилось неистово. Напряженный и взведенный как курок, он не в силах был вынести эту дешевую месть и, сжав кулаки, впервые в жизни громко выругался.

В душном сумраке ночи так весомо, с такой неистовостью прозвучал голос невинного, как овечка, юноши, что не мог хоть на секунду не всколыхнуть сонного покоя благовоспитанных людей…

На пороге комнаты стояла бледная женщина.

«Иди, Саба, домой…» Эти три слова Саба как провидец вычитал в глазах матери, только взглянув на нее, и потом с горечью подумал: «Ведь не спросит ничего, не удивится — что с тобой, сынок?!»

Женщина стояла в наскоро накинутом на ночную рубашку легком халате, она привычным взглядом окинула темные окна соседей и сдавленным шепотом вымолвила: «Иди домой, Саба…»

Саба с болью на душе улыбнулся… Эти три слова, полные страха и немного суховатые, принадлежали не матери, а женщине, женщине, которая с годами до того свыклась с бесшабашным, пьяным норовом мужа, что и теперь, столько лет спустя, не сумела отличить пропитой и надтреснутый голос мужа от трепетного, еще не окрепшего голоса сына.

— Иди ложись! — так сурово и настойчиво сказал Саба, что Цира безмолвно повиновалась.

Беглый взгляд сына упал на грудь матери, повернувшейся, чтобы уйти. Чуть было не зарыдал Саба, Потом он видел ее спину в глубине комнаты. Женщина шла к своей постели, и, как набухшее печалью, тяжкое-претяжкое бремя, несла она свою мягкую перезрелую грудь.

— У кого не умирала бабушка! — В изголовье сидела Саломэ, печально улыбалась мальчику.

Саломэ была единственным человеком, кто жалел Саба не из-за того, что не было у него отца, а в основном потому, что так «безбожно поступила бабушка, покинув его».

Оттого-то Саба и чувствовал себя легко рядом с этой старой женщиной и даже любил ее. Ведь, Кроме всего прочего, именно ее «сладкий язык» не раз спасал их семью от развала.

Софико же, несмотря на то, что в трудную минуту всегда бежала за помощью к Саломэ, с годами поостыла сердцем к подруге. Эта никогда не бывшая замужем женщина, в глазах других отмеченная печатью несчастья и одиночества, по мнению Софико, не раз одерживала победу в их семейной драме.

Торникэ слушался Саломэ, а Софико, родную мать, не подпускал к себе на пушечный выстрел, «Вот тебе ирония судьбы», — говорила в сердцах Софико. Что она подразумевала под судьбой, одному богу известно. Возможно, она говорила о наболевшем и жаловалась на собственную судьбу за то, что впрягла ее в семейное ярмо и дала ей детей. Может быть, вскормленные и взлелеянные ею дети не принесли сердцу пожилой женщины ожидаемого тепла. Потому, наверно, и не было в глазах Софико гордого сознания исполненного долга.

Наоборот, всегда так робко, беззвучно ступала бабушка по комнате, что по сравнению с ней даже Мики чувствовал себя увереннее и свободнее. От этих воспоминаний сжималось сердце Саба. Лупоглазый, японской породы пес, появившийся в семье по слепому следованию моде, сделался со временем душой всего дома. Разляжется, бывало, Мики на кашемировой шали, и попробуй скажи слово.

Саба вспомнился тот день, когда гостившие у них двоюродные братья, решив подружиться с ним, поведали ему о своем открытии: «Старики в семье что ненужная вещь». Ох и возненавидел же Саба их в эту минуту! Как эти слова были похожи на их розовые, сытые физиономии! Однако не сумел тогда Саба сказать им все, что он о них думал. Наверно, потому, что в житейской этой «мудрости» он уловил интонации тетки, старшей сестры отца. При слове «вещь» Саба представился муж тетки — Зезва, вечно скрывающийся в своем рабочем кабинете. В огромном доме тетки этому человеку точно так же было отведено свое постоянное местонахождение, как старинному набитому книгами шкафу — восточная стена.