Уцелевший пейзаж - [2]

Торникэ знал уже всю подноготную чужой семьи и, дойди до допроса, мог бы выложить следующие показания: муж Нонии, то есть отец мальчика, пил беспробудно и оскорблял всех членов семьи. Жена терпела, терпела, потом не вытерпела и подала на развод. Народный суд тщательно рассмотрел дело, счел справедливыми требования матери создать для воспитания ребенка нормальные условия и вынес решение развести супругов; в тесной обшарпанной комнате суда, где, как в кинозале, аккуратными рядами стояли стулья для публики, целую неделю разыгрывалась обычная семейная драма. Именно в это время и находился мальчик без присмотра. Правда, дома оставалась бабушка, но она была стара, очень стара.

И может, потому и проклинала она сейчас так нещадно отца мальчика, мать мальчика, суд, старость и еще какую-то «возможность»; видно, под «возможностью» надо было понимать то обстоятельство, что в этот летний зной, когда нечем дышать человеку, когда больше половины тбилисских детей выехало на дачи, мальчик Нугзар оставался в городе. И будь у нее эта самая «возможность»… был бы и он вместе с теми детьми, вместе с ними царапал колени о заросли ежевики, и хоть с месяц подышали бы маленькие легкие ребенка целебным воздухом лесных чащоб… И ведь не пошел бы тогда Нугзар с торчавшими в городе мальчишками купаться на эту проклятую Куру…

Так постепенно безмерно тяжелела удлинявшаяся цепь, и Торникэ казалось, что ни одно из звеньев этой цепи не было сопряжено со случайностью…

А вверху, по набережной, мчалась легковая машина и увозила бабушку с лежащим поперек ее коленей маленьким телом.

Пьяница стоял на берегу и слегка покачивался. Он тер кулаком правый глаз; должно быть, плакал. Три дня минуло с того дня, как нашли мальчика, а пьяницу все тянуло к реке.

Торникэ следил за ним издали и жалел от души.

В те дни, когда еще искали мальчика, пьяница один-единственный раз хотел полезть в воду. В его рыхлом, бессильном теле словно на один миг забурлила настоящая кровь. Человек десять мужчин повисло на нем… Сбежалась на набережную толпа, галдела, суетилась. Это была обычная для людей трагедия — отец утонувшего мальчика хотел утопиться и сам. Однако пьяницей двигала только ему одному понятная, большая и по-детски наивная цель. Рвался он из рук, ругался, просил, крича: пустите, мол, сына хочу спасти. Вечером того же дня водолазы вытащили мальчика.

Пьяница разом обмяк, будто окатили водой пылающие угли, покрылся холодной испариной и посерел лицом. Торникэ неуклюже положил ему руку на плечо в знак безмолвного мужского сочувствия.

— Как давно я не плакал! — В улыбке пьяницы растворена была горечь.

Глухо и медленно поднималось в Торникэ беспокойство. Его и без того ущербную душу теперь томило что-то, похожее то ли на страх, то ли на благоговение, терзало и будоражило его.

Болезненно закопошились в отяжелевшей голове обжигающие раздумья. Затуманенное сознание исподволь оформило и вычленило четкую мысль.

Кого на этом свете мог он проклясть за смерть собственной матери?.. От такого вопроса всколыхнулась душа, дремлющая и расслабленная. С темени до пяток обдало жаром огромное обмякшее тело, и запропала куда-то, бесследно исчезла эта душа, которая, как верный пес, водила его по белу свету.

На цыпочках пришла печаль, но не та, что в горестную минуту является как соболезнование к человеку, а потом вот так же на цыпочках удаляется, будто покидает изголовье больного. Не страшна такая печаль, время унесет ее, поглотит. Времени ведь невмоготу отдаваться несчастью одного дня, с новым рассветом рождается счастье нового дня. Так что в порядке вещей эта странная закономерная смена печали и радости!

Осторожно подступила совсем другая печаль. Куда более тяжелая и гнетущая, та, что в одну ночь выбелит голову до седины, в одну ночь переломит хребет человеку, в одну ночь поставит точку в его пестреющей датами биографии. Потом живет человек, мнит, что живет, хочет жить, но уже не может…

Женщина была седой, и от этого рождалось ощущение покоя. Массивный стол заполнял собой комнату. Квадратная поверхность его была сплошь покрыта шелковой тканью цвета весенней лужайки. Женщина шила одеяло. Безымянный палец правой руки был в серебряном с чернью резном наперстке; продолговатым кончиком серебристой иглы она сдвигала шерсть под шелком в маленькие кучки и, скользнув иглой в глубь ткани, как ворожея, превратила эти маленькие кучки в кругленькие лепесточки заячьей капусты.

Вошла девушка с красной лентой в черных волосах, за ней ее мать… Мальчик словно только сейчас почувствовал запах свежеиспеченной кукурузной лепешки и покраснел.

— Боже мой, какая красота! — Девушка хлопнула себя ладонью по щеке и с такой осторожностью подошла к столу, словно боялась своим приближением развеять чудесное видение. Затаившийся в углу мальчик позабыл о запахе кукурузной лепешки.

— Ох и странная же ты, Софико, зачем надо было мучиться столько? — сказала довольная мать девушки.

— Как же иначе, дорогая, ромбами ведь всякий пошить может, а потом я ведь так люблю твою Нинико!

Счастливая же Нинико все еще стояла перед одеялом, и такая светлая тайна обозначалась на ее лице, что Саба вдруг дал себе клятву: «Эта девчонка чужая. Мне нельзя думать о Нинико…»