Уцелевший пейзаж - [7]

В своих логических выводах Саба пытался не только оправдать отца, но и понять его. Поэтому он не мог ненавидеть отца, как Датуна: Саба жалел его.

Хищники смотрели из клеток, как смирные домашние животные. Отец с сыном редко заглядывали в зоопарк. Даже в воскресные дни, когда рдеющие на палочке сахарные петушки бойко переходили из рук в руки, грусть не унималась в душе Саба. Притулившиеся у решеток хищники в отличие от детей уже ничему на свете не удивлялись. Некоторые из них, приложив влажный нос к холодным металлическим прутьям, дышали часто. Их теплое дыхание долетало порой до Саба и кружило ему голову.

Наивно громоздились искусственные просторы для орлов. Песок, рассыпанный под ногами верблюда, утратил необъятность пустыни… Дремлющий царь зверей не прикасался к свежему куску мяса, не пели заморские птицы, не распускал хвоста павлин…

Только волк, сухой и тощий, выпадая из замедленного этого кадра, с удивительной торопливостью колесил по клетке. Запертый и загнанный, он горделиво, с вызовом сверкал своими зелеными в крапинку глазами, словно желая доказать, что вынашивает судьбе наперекор коварную и тщательно продуманную месть.

За насыпной горкой слонялись какие-то незнакомые птицы. Торникэ пил пиво. Первая кружка всегда приятно размаривала, вызывая истому во всем теле.

«Еще вторая, третья кружка и… и… и…»

Как камень в лужу, швырял Саба незаконченную мысль в безбрежное пространство. Маленькие кружочки мысли беззвучно смыкались вокруг камня и беззвучно исчезали. Саба глядел на волка.

Он боялся, чтобы отец не сказал, как всегда: что ты, мол, опять так долго смотришь на него. Это «на него» Торникэ произносил так привычно, по-домашнему, словно с незапамятных времен был связан с волком кровным родством. Саба же и в самом деле чувствовал между ними какое-то скрытое сходство и потому тянулся к этому зверю. Исподлобья бросал он косые взгляды на отца и жаждал поделиться с ним своими наблюдениями. Однако он уже научился обуздывать свои желания. Как достойный воспреемник, он перенял бабушкин опыт, перекинув тем самым надежный мост из прошлого в настоящее. Саба начал понимать, что молчание единственное его убежище, что никто на свете не разделит его жалости и сочувствия к отцу, проснувшихся в нем вместе с открывшейся ему тайной.

Слова трепыхались, как маленькие рыбешки в серебристых сетях, и вместе с водой силились ускользнуть из них и вернуться в глубины океана.

Пожилой человек стоял у входа в обшарпанный павильон, где вдоль стены плавали в нарисованном озере металлические утки.

«Постреляем?!» — колеблясь, спрашивал отец. Именно из-за этой нерешительности особенно восторженно кивал в ответ Саба, а так-то вообще его текучие и свободные, как воздух, представления никак не могли привыкнуть к осязаемым предметам. Беспредметность восприятия сулила детскому воображению мир, полный миражей и пространства.

Опершись грудью о шершавые каштановые доски стойки, отец учил сына держать ружье и бить в цель.

На дне рождения Тедо подали жареных перепелок. Саба смотрел на своих одноклассниц, этакими маленькими женщинами восседавших за пиршественным грузинским столом и с наслаждением похрустывающих нежнейшими крыльями подрумяненной дичи. Какая-то удивительная женская нега чувствовалась в каждой из них. Тедо же, довольный и гордый, сидел во главе стола и смотрел на них как хозяин дома.

Гостиную украшало чучело тура, замурованное в огромный стеклянный куб. С древесных грибков, привинченных к стенам, готовились вспорхнуть куропатки.

— Красота какая! — вырвалось у девушек.

Словно ударили наотмашь Саба — горечь, оставшаяся от этих знакомых слов, даже сейчас обдала жаром бледное лицо юноши. Как же легко и наивно зарождающееся мужское тщеславие втянуло когда-то эти два слова благодарности в свое логово! А восторг… Он относился не к внуку, а к бабушке, бабушке-искуснице, за то художественное полотно, которое называлось несколько неловко и буднично — одеяло (Софико шила одеяла и добывала себе хлеб насущный). «Красота какая!» — не скрывали восторга девушки, но Саба не разделял их мнения, холодно глядел он на них, поскольку чувствовал, что надуманным был этот восторг, надуманным и ничем не вызванным.

Эти два слова были теми прорезями в карнавальной маске, откуда жадно выглядывали маленькие женщины. Не терпелось надувшимся шипучим лимонадом девчонкам сорвать с себя, подобно унылой школьной форме, и эту картонную маску, скрывающую ухоженную и розовую красоту… От истины в ее наготе отяжелел самый воздух в комнате.

Глухо, очень глухо начало мутить Саба. Как длинноносый деревянный человечек, хранил Саба золотой ключик. Какой-то голодный мечтатель завесил дверь холстом. На холсте был изображен котелок на цепи, в котором клокотал бульон. Мечтатель думал, что за дверью проснется сизое небо и он больше не проголодается.

Девушки просили ключик. Каким смешным и грустным было их желание подержать в руках золотой ключик! Они ведь так легко открыли уже свою тайну!

«Неужели не догадываются, что не в мир отопрут они двери золотом, а всего лишь в убогий шалаш». Ушедший в свои мысли Саба вновь вернулся к реальности. Отец Тедо был такого маленького роста, что мальчишки сомневались, как он мог убить столь огромного медведя, чья шкура распластана была на стене. Саба же невольно сравнивал тонкие, удивительно спокойные пальцы этого человека с лапищами своего отца.