Убийство времени. Автобиография - [63]

Сказанное вовсе не значит, что во времена оны я решил посвятить себя умственной работе и в конце концов нашел верный способ ей заниматься. Я никогда не помышлял о себе как об интеллектуале, тем более — как о философе. Я занимался этим делом, потому что за него платили, и я до сих пор продолжаю это делать — частично по инерции, частично потому, что мне нравится рассказывать истории — на бумаге, по ТВ и перед живой публикой. Мне всегда нравилось разговаривать практически обо всем на свете. Хотя я говорил довольно убедительно, я никогда не считал, что делаю что-то особенное, что у меня особое призвание или что высказываясь на философские темы, я оказываюсь связан особыми принципами лояльности. Когда я стал сначала преподавателем, а позже и профессором философии, я сожалел о том, что эта работа закрывает мне другие возможности — в частности, мои шансы на театральную карьеру очень сократились. Разумеется, я посвящал чуть больше внимания занятиям абстрактной мыслью, которые очаровывали меня потому, что оказывали на людей столь странное влияние, но это вовсе не означало, что я посвятил этому делу жизнь. Критические отзывы на книгу «Против метода» смутили меня. Бросившись защищаться, я начал вести себя так, словно мне «есть что сказать важного». Фраза «я привел в порядок свои интеллектуальные занятия» означает, что я в конце концов освободил себя от этого серьезного затруднения. Но как-то раз я неосторожно пообещал Грации, что сделаю еще один коллаж, целую книгу — и никак не меньше! — на тему реальности — и теперь эта задача повисла надо мной.

Впрочем, я не печалюсь. Мне стало очень приятно писать — ведь это почти то же самое, что создавать произведение искусства. Сначала есть некое общее понимание цели, очень туманное — но его хватает для того, чтобы мне было от чего оттолкнуться. Затем появляются детали — нужно составить из слов предложения и разделы. Я очень тщательно выбираю слова — они должны звучать верно, иметь должный ритм, а смысл должен быть слегка разбалансирован; ничто не приводит ум в уныние так, как нагромождение расхожих утверждений. Затем начинаешь понимать, какой должна быть эта история — увлекательной и постижимой, с неожиданными поворотами. Я избегаю «систематических» разборов. Части должны красиво образовывать целое, но общий аргумент должен происходить извне, он должен быть взят словно бы с потолка, — конечно, если этот аргумент не связан с жизнями и интересами частных лиц или отдельных сообществ. Само собой, он уже имеет такую связь, иначе этот довод нельзя было бы уразуметь, но связь эта поначалу непонятна — что, строго говоря, означает, что «систематический» анализ представляет собой род мошенничества. Так почему бы не отделаться от этого мошенничества и не перейти сразу к рассказыванию историй?

В то же время проблема реальности всегда особенно очаровывала меня. Почему так много людей неудовлетворены тем, что они видят и чувствуют? Почему они ждут сюрпризов, скрытых за событиями? Почему они полагают, что, взятые в сумме, эти неожиданности образуют целый мир, а также по какой причине — и это самое странное — они принимают этот скрытый мир за более крепкий, в большей степени заслуживающий доверия и более «реальный», чем тот мир, с которого они начали? Поиск неожиданностей — это нечто вполне естественное, в конце концов, то, что казалось одним, часто оказывается чем-то другим. Но почему нужно предполагать, что все феномены обманчивы и что (по словам Демокрита) «действительность <лежит> в пучине»[75]?

Реалисты на свой манер похожи на археологов — убрав слои хорошо известных и уже наскучивших событий, они обнаруживают нежданные и необыкновенные сокровища. Сокровища, открытые наукой, кажется, обладают еще одним преимуществом: соотносясь друг с другом по какому-то закону, они могут быть выстроены так или иначе, или же могут быть предсказаны, если использовать такой закон. Но это делает их важными лишь в том случае, если возникающий в результате сценарий удобен для жизни. Возражение, что такой сценарий является «реальным» и что мы во что бы то ни стало должны к нему приспосабливаться, не имеет веса, потому что не является единственным — существует множество способов думать и жить. Такого рода плюрализм однажды был назван иррациональным и изгнан из пристойного общества. В то же время он вошел в моду. Но эта мода не сделала плюрализм лучшим или более гуманным — она сделала его заурядным, а в руках своих более ученых защитников он превратился в схоластику.

Люди, и особенно интеллектуалы, словно бы не могут ужиться с чуть большей свободой, чуть большим счастьем или чуть большим количеством света. Почувствовав небольшое превосходство, они цепляются за него, начинают устанавливать пределы, закрепляют это превосходство как истину и таким образом приближают Новый Век невежества, тьмы и рабства. Довольно удивительно, что все еще находятся люди, желающие помочь другим по личным мотивам — потому что они добросердечны, а не потому, что их запугали какими-то там принципами. Еще более неожиданно то, что некоторые из этих людей работают в учреждениях, несмотря на алчность, некомпетентность и борьбу за власть, которыми окружены благороднейшие из побуждений. Но такие люди есть, и моя жена Грация — одна из них.