Убийство времени. Автобиография - [65]

Осенью 1989 года в Сан-Франциско случилось землетрясение. Я только что закончил читать лекцию и направлялся к своей машине. Был один-единственный толчок — и больше ничего. Большая люстра, висевшая в здании администрации, замигала. Люди, шедшие по улице, остановились и стали оглядываться вокруг, не зная, как поступить. На пути к дому я заметил пожарные машины, направлявшиеся к центру города. Про себя я подумал: «От такого крохотного землетрясения вряд ли разразится пожар». У меня дома ничего не изменилось, разве что со стола попадало несколько безделушек. Над Беркли нависла здоровенная туча. Я включил телевизор — в студии «ЭйБиСи» не было света, но несколько фигур, казавшихся почти призраками, сообщали о большом ущербе. Постепенно вырисовалась общая картина — разрушилось шоссе, пожар на берегу залива, весь город остался без электричества, большой урон в южных районах. Я находился на вершине Берклийских холмов и видел панораму катастрофы. Следом стали появляться прогнозы, что вскоре произойдет еще одно землетрясение, и гораздо более серьезное. Тут-то я и решил уехать. Я не боялся самого землетрясения, но меня пугал хаос, который воцарился после него: ни воды, ни еды, ни электричества долгими неделями. Я продал часть своих книг, упаковал остальные, уговорился с Дженет (заведовавшей нашей кафедрой), что мы окончательно решим все в марте 1990 года, и уехал в Швейцарию.

Когда настал день судьбоносного решения, я чувствовал себя уставшим и не в своей тарелке. Как всегда, важнейшую роль сыграло не разумное решение, а мой настрой. К тому же я подумал, что уехав из Беркли таким перепуганным, я едва ли могу вернуться туда с поджатым хвостом. Поэтому я уволился. Через год меня отправили на пенсию и в Швейцарии (в Беркли я мог бы продолжать вести занятия до бесконечности). И вот таким образом наконец-то сбылась моя детская мечта — я стал пенсионером.

Я забыл тридцать пять лет своей академической карьеры так же быстро, как службу в армии. Мне даже не верится, что всего пять лет тому назад я преподавал в двух академических институциях, европейской и калифорнийской; а еще раньше я был полным профессором в четырех университетах, в том числе и в Йеле; невероятно и то, что я мог принимать или отклонять дальнейшие предложения о работе и не зависел от приемных комиссий. Я по-прежнему не чувствую себя идеалом, как в смысле профессии, так и по характеру, как и в тот момент, когда только поступал на службу, — и меня изумляют интервьюеры, которые обращаются со мной так, словно я — оракул, автор великих идей, друг или враг значительных движений, тенденций и учреждений. Я задаюсь вопросом — неужели я и в самом деле все это написал, да к тому же на почти безупречном английском?

Временами я чувствую безграничную свободу. Теперь наконец-то я могу следовать своим склонностям без того, чтобы придерживаться графика или правил администрации. В то же время иногда я сожалею о своем решении. Одна из причин этого сожаления — материальная, всегда лучше иметь работу, чем сидеть на пенсии. Кроме того, мои наклонности никогда не были четко выражены. Да, я «свободен», но разве это дает мне какую-то направленность? Когда мне приходилось выкраивать несколько часов в неделю на так называемую работу, мне жилось легче. Тем не менее я убежден, что уволившись, поступил верно.

Теперь я стал немного умнее, чем прежде — я освоил несколько трюков, стал более эмоционально уравновешенным (хотя это равновесие все еще оставляет желать много лучшего); словом, я гораздо лучше готов начать жить, чем десять лет тому назад, — но теперь я в конце своей жизни, плюс-минус несколько лет. Пять лет, а может быть — десять, если мне повезет. Это заставляет меня задуматься и почему же? Не потому, что я хотел бы жить вечно — и уж точно не потому, что есть важные книги или статьи которые могут остаться ненаписанными, — а потому что я хочу состариться вместе с Грацией, потому что я хочу любить ее старое и морщинистое лицо так же, как сейчас люблю ее молодое лицо, потому что я хотел бы поддержать ее при встрече с неурядицами и ликовать вместе с ней в счастливые времена. Эти мысли посещают меня всякий раз, когда я задумываюсь об остатке своих лет, и мне становится ясно, что у меня все-таки есть сильные привязанности — но не к абстрактным предметам, не к уединению или к интеллектуальным достижениям, а к живому человеку, и что в конце концов я научился тому, что значит кого-то любить.

Несомненно, я изменился внутренне. Если бы я продолжал работать в Беркли, этого бы не произошло. Я был бы слишком отвлечен, у меня было бы слишком много путей для отступления, и мне бы не хватало долгих дней с Грацией, которые превратили меня из ледяного эгоиста в друга, компаньона и мужа.

Большинство людей создают дистанцию между собой и своим окружением. Западная цивилизация в целом превращает людей в «индивидуальности». Я — это я, а ты — это ты; мы можем любить друг друга, но я буду оставаться собой, а ты — собой. Тот факт, что участники какого-либо обмена обладают собственным существованием, ограничивает их чувства и действия подобно пуленепробиваемому стеклу.