Убийство времени. Автобиография - [66]

В моем случае эти границы были обрисованы достаточно четко. Даже ребенком я отталкивал своих родителей. Позже, живя с отцом, я не особенно обращал внимание на его тревоги и трудности. Я раздражался, когда он заболел, и предоставлял его неласковой заботе его подруг. Я не навещал его, когда он был при смерти. Время от времени мне было не по себе от этого, и я часто желал установить более близкие отношения с родителями, знакомыми и даже с незнакомыми людьми. За первые дни в армии я осознал, как был холоден, и решил стать лучшим сыном, когда я вернусь домой. У меня были добрые намерения, но я знал, что долго они не продержатся. Одной из причин, по которой мне нравилось водить знакомства с умными женщинами, было то, что они, их мысли и их образ жизни были менее определенными, чем мои, и в разговорах с ними словно бы стирались границы между мыслью и чувством, между знанием и вымыслом, между серьезными вещами и делами более легкомысленными, так что и я сам становился менее определенным. Кроме того, на меня повлиял Робин, который работал моим ассистентом, а позже стал другом на всю жизнь. Он убедил меня в том, что нет смысла бояться незнакомых людей — сам он вел себя так, словно был знаком с ними многие годы. Подражая ему, я обнаружил, что в ответ на шутку или дружелюбный жест даже на мрачнейшей из физиономий может заиграть сияющая улыбка. Я также научился многому у Шпунда.

Барбара выбрала Шпунда из помета, в котором было пять щенков. «Я обо всем сама позабочусь», — сказала она, когда я заметил, что щенку нужно уделять много внимания. Но вышло совсем не так. Я сам готовил ему еду, обогащенную кальцием, сам убирал продукты его пище(нес)варения, сам отпирал дверь, когда ему не сиделось дома днем, ночью и в любое другое время. Барбара дала ему кличку Роммель. Она не очень много знала про Роммеля, немецкого героя войны. Даже на фото его не видела. Но ей нравилось, как это звучало, и нравился окружавший эту фигуру голливудский миф. Каким-то образом это имя, казалось, соответствовало ее собственному представлению о себе — недосягаемо-прекрасная, в спортивном авто, а за ней на сиденье — такая же недосягаемо породистая собака. И с этим образом тоже ничего не вышло. Роммель был немецкой овчаркой, но его уши не стояли торчком, кроме того, он продолжал мочиться в сидячем положении, как это делают щенки, вместо того, чтобы по-хулигански откидывать заднюю лапу, как это делают все остальные псы, а еще он бежал за всеми, кто попадал в его поле зрения. Можно сказать, что у него не было характера — по крайней мере, с точки зрения Барбары. Ко всему, его фантастически тошнило во время нашей романтической поездки в Денвер. Я переименовал его в Шпунда, соединив диалектный глагол speiben (блевать) и Hund (собака). (Кроме того, Шпундом зовут одного из героев пьесы Нестроя).

Со Шпундом мы крепко подружились. Я брал его на экскурсии, играл с ним и часто разговаривал о превратностях судьбы. Шпунд понимал мои слова — он моментально схватывал эмоциональный тон. Он чувствовал малейшую перемену моего настроения и немедленно менял свое собственное настроение — здесь не было ни контроля, ни защитной маскировки, ни притворства. Со мной словно бы прямо говорила сама Природа. Время от времени я напяливал старую одежду и мы дрались, почти всерьез. Но стоило лишь сделать небольшой жест — и мы снова становились друзьями. Все это происходило благодаря симпатии, а не дрессировке. Ничего не скрывалось, все было на поверхности. Наши отношения чрезвычайно удивляли меня, и снова часть моей косности слезла, словно шелуха.

В 1974 году, будучи в Лондоне, я посмотрел замечательную постановку «Ричарда II» с Иэном Ричардсоном в заглавной роли. Болингброка играл Паско. Режиссер прочел исследование Эрнста Канторовича «Два тела короля» и выстроил действие согласно прочитанному. Я этого не знал, а равно и не ведал о существовании этой книги — и сцену, в которой Ричард «позволяет своему политическому телу истаять в воздухе»[76], я увидел совершенно иначе.

Итак, смотри, как сам себя я свергну! —

С главы сниму я непосильный груз,

Из сердца вырву царственную гордость

И выпущу из рук тяжелый скиптр.

Я днесь смываю свой елей слезами,

Я днесь свою корону отдаю,

Я днесь с себя слагаю сан священный,

Я днесь от всех отказываюсь прав.

От почестей, от власти отрекаюсь,

Отказываюсь от своих владений,

Свои указы все беру назад[77].

Когда Иэн Ричардсон, произнося эти строки, медленно сбрасывал с плеч блестящий золотой плащ, слагал свои регалии и все то, что делало его королем, он словно бы отрекался не только от своей роли в обществе, но и от своей собственной личности, от тех своих черт, которые отделяли его от всех прочих людей; и темная, грузная, неуклюжая и беспомощная фигура, появлявшаяся на месте, которое только что занимал король, казалось, обретала свободу и безопасность — в сравнении с тем, что было позади, и несмотря на то, что впереди у Ричарда были тюрьма и смерть. Я испытал облегчение и был почти счастлив, моя жизнь словно бы обновилась. Это было не так — вскоре я вернулся к своим старым привычкам. Но к моему душевному миру добавился еще один опыт.