Убийство времени. Автобиография - [61]

Для этого решения были и другие причины. Я предпочитал говорить, писать и думать на английском (и до сих пор это так). Мне также было больше по душе многонациональное окружение в Беркли — здесь было множество разных лиц и много разнообразных взглядов на жизнь. Перемещаясь между Берлином и Лондоном, я чувствовал себя дома в Лондоне, а не в Берлине, хотел оставаться там и говорить на английском языке. В этот момент президент Цюрихского политеха пригласил меня приехать еще раз и сделал предложение: постоянная профессура на полную или половинную ставку с опцией перехода на полную ставку, когда мне заблагорассудится, и с преподавательской нагрузкой четыре-пять часов в неделю. До сих пор я еще все понимал. Чего я не смог уразуметь и даже не стал переспрашивать, было то, что мой доход после выхода на пенсию составит 60% от полной ставки (я предполагал, что мне будут платить столько же), что меня уже записали в пенсионный фонд (ведь я должен буду уступить место другим, которые тоже должны будут сделать свой значительный вклад) и что мои перелеты в Беркли и обратно будут полностью оплачиваться. Я согласился на все, безо всяких расспросов. Президент спросил: «Нужен ли вам свой кабинет?» Я ответил: «Нет», и это устроило нас обоих. Президент был доволен, потому что в институте было мало свободных мест, а я был рад тому, что мне не придется просиживать приемные часы в кабинете. Так начались десять прекрасных лет, которые я провел в равных долях в Беркли и в Цюрихе. Это было именно то положение, к которому я стремился.

Много лет спустя мне рассказали, как я был принят на работу. Мои серии лекций пользовались успехом, в смысле количества аудитории — мой конкурент растерял почти всех своих слушателей. Однако многие из моих студентов жаловались на содержание лекций и сомневались в моем характере — ветреник вроде меня, кажется, не очень-то подходил для преподавания такого серьезного предмета, как философия. Федеральные власти рекомендовали отвергнуть мою кандидатуру. В то же время президент университета хотел утвердить независимость академических учреждений и сделал выбор в мою пользу. Этим он как бы сказал: «Никакой Фейерабенд не сможет развалить столь громадную школу, как Политех». Вот так образ действия ученых и их тяга к автономии, часто критиковавшиеся мной, привели меня к той комфортной жизни, которую я веду теперь.

Я нашел квартиру в городке Майлен на берегу Цюрихского озера (и я все еще здесь живу). Половину квартплаты вносил институт, мебель (за исключением кровати) также была предоставлена университетом (и я все еще ей пользуюсь). Моя работа заключалась в том, чтобы заполнить по меньшей мере четыре часа в неделю разговорами и дискуссиями. Эту проблему я решил, читая по двухчасовой лекции в неделю, к которой прилагался семинар, также на два часа. Вскоре я сообразил, что ротация в Цюрихе была куда меньше, чем в Беркли, — одни и те же люди приходили на мои лекции в течение трех или четырех лет. Это означало, что я должен был подготовить по меньшей мере еще три лекционных курса — задача сложная, но небезынтересная. Прибыв в Цюрих, я узнал, что занятия по философии науки ведет бывший физик, переквалифицировавшийся в логики и очень ясно мыслящий — Пауль Хойнинген-Хюне. Всякий раз, стоило мне сделать неуклюжее замечание, я оббегал взглядом лица слушателей, не ухмыльнется ли кто — это и будет он, рассуждал я. Мы встретились на вечеринке по случаю его сорокалетия — сказав ему, что мы используем одну и ту же мошенническую схему, я предложил обращаться друг к другу по именам. Пауль стал одним из моих ближайших друзей. Он замечательный хозяин и повар, к тому же отлично разбирается в хороших винах — в конце концов, логики не такие уж и скверные.

Мой первый курс был по платоновскому диалогу «Теэтет». Я разобрал этот диалог строчка за строчкой, попутно отвлекаясь на древние и современные проблемы. В частности, я связал платоновскую теорию восприятия с квантовой механикой и пустился в пространные рассуждения о том, почему Платон предпочел форму диалога другим способам коммуникации — эпической форме, драме, публичной речи и научному трактату. Я сказал: «Платон думал о своем стиле, а теперь стиль научной статьи определяют редакторы». Я также читал лекции о «Тимее». Это был сложный материал, а моя подготовка не всегда была на высоте. Перед лекцией я часто сидел в большом зале и смотрел в окно на церковные часы неподалеку. Моя удрученность росла: вот осталось пятнадцать минут до начала, а вот — уже десять. Должен ли я остаться и прочитать лекцию или ретироваться, притворившись, что потерял голос? В конце концов я прочел все свои лекции, не пропустив ни одной. «Это было великолепно», — сказал ван дер Варден на вечеринке по случаю окончания курса и спросил: «Про что вы будете читать дальше?» — «Про аристотелевскую физику». — «Ах, вот оно что — старый зануда Аристотель! Тогда я не приду». Аристотель давался мне сложнее Платона и к тому же был более техническим мыслителем. Но я думаю, что его «Физика» содержит материал, который может вызвать интерес у современных ученых (в этом со мной согласны Гюнтер Стент и Рене Том