Убийство времени. Автобиография - [51]
Здесь в Комической опере, руководимой Фельзенштайном, я посмотрел «Дон Жуана» и «Сказки Гофмана», а также побывал на «Кориолане» и «Карьере Артура Уи» в исполнении брехтовских актеров. Фельзен-штайну, должно быть, казалось, что он ставит «настоящего» Оффенбаха. Он вернул в его оперетты разговорные эпизоды, заменил (в немецком тексте) «зеркало» на изначальный «бриллиант» (французское Scintille Diamant становится в немецком тексте Leuchte heller Spiegel mir, а сама ария переименована в Spiegelarie) — вероятно, таким образом он думал прояснить намек на капитализм, и Гофман в его руках превратился в чистого поэта, неспособного выжить в этом алчном мире. По крайней мере, так Фельзенштайн изъяснялся в программке. На сцене я увидел другого Гофмана — как всегда, пьяного, да, занимательного, но не то, чтобы ошеломительного. С «Дон Жуаном» дело обстояло совсем иначе. Теперь подход Фельзенштайна, при котором проигрыши оркестра не парализуют действие, а развивают его, стал общим местом. Целый спектакль, хорошо сыгранный и со множеством подробностей, предварял выход Эльвиры во второй сцене: Дон Жуан и Лепорелло осматриваются и уходят прочь; появляются слуги с зонтиками, чемоданами и шляпными коробками, у них начинает все валиться из рук — чемодан раскрывается и на землю вываливается все его содержимое, мажордом просит небеса смилостивиться, тут же увольняет провинившегося слугу, снова упаковывает чемодан своими собственными мажордомовскими руками, и на это с изумлением смотрят все прочие слуги; наконец он заставляет всех взяться за дело, и только тогда появляется донна Эльвира — элегантная, слегка раздраженная и с оттенком надменности. Казалось просто невероятным, сколь многое уместилось в эти несколько тактов оперы. Раздражение Эльвиры не проходит и к началу арии Лепорелло — она не желает, чтобы ей докучали банальностью, тем более если это какой-то слуга; и затем очень, очень медленно она понимает, что значат его слова, — теперь она потрясена, не может поверить сказанному и полностью опустошена. Многие актрисы копировали эту сцену, но у них не получалось то, что удалось тогда в фельзенштеиновской постановке. Ария II Mio Tesoro прозвучала как утренний крик петуха — по крайней мере, мне так показалось. Актерская игра была великолепна, пение было достойным — то есть идеально приспособленным к ходу действия.
Мне никогда не нравился «Артур Уи» — юмор этой пьесы грубый, а действие абсурдно, но не затрагивает подлинной абсурдности того времени, когда она писалась. Но актерская игра Эккехарда Шалля преодолела большую часть всех этих несовершенств. А «Кориолан» и вовсе стал откровением — в этой трактовке битва между Кориоланом и Авфидием была изображена как ссора двух переростков, которая была бы смехотворной, если бы не оплачивалась человеческими жизнями. В эпизодах сражений вся сцена приходила в движение, словно бы сама земля была готова взорваться, а в центре всего находилась Кальпурния — ледяная, расчетливая, замечательно сыгранная Хеленой Вайгель. Второй раз я посмотрел этот спектакль в Лондоне — он ничуть не утратил своей силы.
Не возьму в толк, что побудило меня отправиться в Йель. Я и в самом деле был приглашен и мне предложили место профессора, но почему я согласился? Это была пустая трата времени. Я прочел курс лекций (тот же, что и в Беркли) и провел семинар. Этот семинар посещал Джеффри Буб, который в то время только начал публиковать свои работы о скрытых переменных, а также кучка смятенных социологов — увы, но я должен это сказать — эти были обыкновенными нытиками. Мне было скучно до слез. «Сам виноват, — говорили мне друзья. — Сначала ты унижаешь разум, а потом хочешь, чтобы люди рассказали тебе что-нибудь интересное». Я видел ситуацию иначе. Я никогда не «унижал разум» — что бы ни подразумевалось под этим словом, я лишь критиковал наиболее окаменелые и тиранические его формы. Я также не воображал себе, что моя критика была окончательным решением всех этих вопросов. Это было началом, притом очень сложным, — но началом чего? Началом лучшего понимания наук, лучшего общественного устройства, лучшего взаимодействия между людьми, шагом в сторону лучшего театра, лучших фильмов и так далее. Арто презирал благополучные слои общества, и даже сам язык, и в то же время он предложил новые формы, которые вдохновляли драматургов, продюсеров и философов вплоть до сегодняшнего дня. Однако у людей, которых я встретил в Йеле, кажется, не было собственных положительных идей. Почти все они, за редкими исключениями, соглашались с моей критикой — однако они не желали двигаться вперед, а топтались на месте и обливались слезами. Тем не менее я стал искать для себя жилище и заплатил первый взнос за дом в Брэнфорде, близ Нью-Хэйвена. Однако в конце семестра я решил, что с меня хватит. Я уволился, забрал взнос за дом и вернулся в Беркли. Администрация Йеля, которая так старалась меня заполучить, была очень счастлива, что я ухожу.
