Убийство времени. Автобиография - [50]

Мы с Имре писали друг другу бесконечные письма — делились подробностями романов, обсуждали разные хвори, ныли о том, что нас удручало, а также перебирали свежие глупости, высказанные нашими драгоценными коллегами. Мы были очень разными людьми — по внешности, по характеру и по амбициям, — но, несмотря на это, крепко подружились. Узнав о смерти Имре, я почувствовал не только опустошенность, но и злость. Я кричал — но уже не ему, а лишь его призраку: «Как ты мог так со мной поступить!» Издательство Кембриджского университета хотело опубликовать нашу переписку, но ничего не вышло: по своей привычке я выбросил все письма, которые присылал мне Имре. Уцелело лишь несколько открыток, которыми я закладывал книги или затыкал щели в стенах своего жилища. Я всегда чувствовал, что рационализм Имре бщл не следствием личных убеждений, а политическим инструментом — он пользовался им или откладывал его в сторону в зависимости от ситуации. Он и в самом деле умел заглядывать далеко вперед. Имре искренне восхищался Поппером и хотел создать движение вокруг его философии. Постепенно он в ней разочаровался. В одной из последних открыток он написал мне: «В чем Поппер опередил и превзошел Дюгема? Ни в чем». Он был несдержанным, чутким, беспощадным и потешался сам над собой, но при всем этом оставался весьма человечным — мне до сих пор его не хватает.

Я смотрел почти все новинки театра и кино. На выходных я начинал прямо днем — дневной сеанс, дневное представление театра, а после вечерний спектакль, после которого следовал еще один поздний сеанс в кино. Как-то раз, вернувшись из Берлина, я отправился в театр Шефтсбери на «Волосы». Шоу было потрясающее. Меня особенно привлекла неугомонная брюнетка, чей танец был настоящей бурей. На следующий день я встретился с ней. Дэниел Ревено — пианист, композитор, знаток Бузони, прожигатель жизни и мой сосед по Беркли — встретил ее по дороге и привел к нам на обед. Ее звали Роэн Маккалох, она была дочерью знаменитого полковника Маккаллоха, чьи выступления по радио во время войны уже обрели легендарный статус. Время от времени я дожидался ее у выхода со сцены. Мы перекидывались парой слов, и она ускользала на одну из своих бесчисленных вечеринок. Года через два, когда я до смерти заскучал в библиотеке Имре, я набрал ее номер. С этих пор мы стали видеться чаще — вместе ходили на концерты, в кино, в театр и на оперные представления. Собираясь уезжать из Лондона, я получил сообщение от Ревено — ему нужен был мой дом в Беркли, чтобы дать развитие своему собственному роману, и за то, чтобы я не приехал, он был готов хорошо заплатить. Я сказал себе: «Что ж, самое время все поменять», — и переехал в «Блейкс Хотел» в Роланд Гарденз, что в Кенсингтоне — следующие несколько лет здесь располагалась моя штаб-квартира. Я видел Роэн в Беркли, где она выступала с симфоническим оркестром Сан-Франциско, а также в Цюрихе — в «Венецианском купце» постановки «Олд Вик» она играла Нериссу. С тех пор мы встретились лишь единожды, но сохранили эти любовь и дружбу.

В Берлине у меня было два секретаря — один для немецкого языка, второй для английского и французского, а также четырнадцать ассистентов. Это представляло проблему. Всю свою жизнь я ни от кого не зависел. Эту привычку не изменила даже профессура. Я все еще писал все свои письма сам, в том числе и официальные, и, уж само собой разумеется, я самолично писал и переписывал все свои статьи и книги — от первого черновика и до окончательного варианта. У меня никогда не было списка рассылки или перечня моих публикаций, и к тому же я выбрасывал большую часть всех отдельных оттисков, которые мне присылали. Так я оказался выключен из академического пейзажа, но в то же время это сильно упростило мою жизнь. В Швейцарии, где я проработал десять лет, у меня даже не было кабинета для аудиенций. Один из моих сослуживцев сказал: «Но ведь пострадает твой статус». Я смотрел на дело иначе — раз нет кабинета, то нет и часов приема, а значит, нет и пустой траты времени. И вот теперь у меня была просторная комната с внушительным столом и старинными стульями, а также прихожая, в которой располагался секретарь. Поначалу меня от этого бросало в дрожь — » но это длилось недолго. Вскоре секретарей загрузили работой мои менее независимые коллеги и ассистенты. Я сказал им: «Вот какое дело — мне выделили 80 тысяч марок для того, чтобы создать новую библиотеку. Ступайте и купите все книги, которые вы хотите, и проведите столько семинаров, сколько вам заблагорассудится. Меня ни о чем не спрашивайте — будьте независимы!» По большей части эти ассистенты были революционерами, а двое из них даже скрывались от полиции. Однако они не набрали в магазине книг Че Гевары, Мао или Ленина — они накупили учебников по логике! А мне они заявили: «Мы должны научиться думать», — как если бы логика имела с этим что-то общее.

Лекционный зал в Берлине находился в полуподвале — он был с окнами, а снаружи его стерегли вооруженные солдаты. Я чувствовал себя, словно рыба в хорошо охраняемом аквариуме. Когда дискуссия затрагивала политику, я сваливал все на слушателей — я говорил: «У меня есть свои предубеждения, давайте мое место займет кто-нибудь из вас». Это был политически корректный ход (и, как мне казалось, наименее изнурительный), но он разрушал весь спор — и вскоре меня уже просили вернуться обратно на подиум. До начала лекции я покупал на всех пива (или кофе), а также сэндвичи (или сладости), и все это несли в аудиторию мои ассистенты. Единственными людьми, с которыми я познакомился поближе в Берлине, были Якоб Таубесa