Убийство времени. Автобиография - [36]
Сегодня я сказал бы, что Витгенштейн существенно снизил независимость теоретической спекуляции. Создав теорию, гордый изобретатель часто думает, что он или она обнаружил (-а) короткий путь к пониманию природы, общества или бытия человека. Всего несколько слов, горстка формул — и тайна раскрыта. Но стоит попробовать применить эти слова или формулы к какому-то конкретному событию, например, к печали после утраты друга, и теоретик скажет, что это субъективные частности, или же будет использовать гипотезы ad hoc, или обратится к столь многим коротким путям, приближениям и дополнительным предположениям, что мы будем иметь дело уже не с теорией как таковой, но со сложной системой более конкретных идей (Нэнси Картрайт[40] интересно пишет о том, как это работает в физике). Я полностью согласен с таким низвержением ЧИСТОЙ теории. В каком-тo смысле я стал витгенштейнианцем (или номиналистом, если использовать более традиционный термин).
Как и раньше, я не жил одной лишь работой ума. Я продолжил брать уроки пения, у меня был великолепный педагог, и я инспектировал театры. В этом году Уорфилд и Леонтина Прайс пели «Порги и Бесс» в театре Столла, а в итальянском сезоне Столла Гобби пел Скарпиа, Сильвери — Яго, а де Сантис — Отелло. Я видел Оливье в роли Арчи Раиса и Пола Роджерса в роли Шейлока. Как и Эрнст Дойч в послевоенной Германии, Роджерс показал нам Благородного Еврея, которым помыкают эгоистичные и жестокие люди (несколькими годами позже Оливье и вовсе опустил первый монолог Шейлока и сделал пьесу еще более банальной). Я чувствовал, что эта трактовка была столь же затрепанной и вводящей в заблуждение, как и прямо противоположное прочтение, которое предложил Вернер Краусс в нацистской Германии.
«Насколько мы можем понять замысел драматурга, — пишет Александр Гранах в своей исключительной автобиографии, — это комедия, веселая пьеса про любовь. Сначала влюбленным чинят препятствия — сначала им угрожают, их запугивают, им усложняют и портят жизнь, сначала они с ужасом проходят через эту опасность, с трудом преодолевают эти препятствия, чтобы потом в финале песнь любви зазвучала еще слаще, еще проникновеннее, еще счастливее. И тогда все — словно сон в летнюю ночь! Тогда все так, как вы любите! Тогда вы получаете все, что хотели. Стало быть, в этой веселой пьесе, в этой яркой венецианской комедии необходим был темный персонаж, чтобы запугать влюбленных и держать их в страхе до тех пор, пока наконец пятое действие не откроется песней «Луна блестит. В такую ночь…» и не закончится дарением колец и счастливым отходом ко сну! Так и есть — Шейлок задумывался просто как мрачная фигура для контраста, как черный шут, злодей, одураченный упрямец. Но, но, но… невольно спрашиваешь себя: как же тогда получается, что его оправдательная речь звучит как обвинение?
Ответ чрезвычайно прост. Господь Бог и Шекспир не создавали картонных персонажей, их творения — из плоти и крови! И хотя поэт и не знал Шейлока, и не любил его, его справедливый гений все же позаботился И о черном шуте и наделил его от своего щедрого, вечного богатства человеческим величием, душевной силой и стойким одиночеством, на фоне которых все это веселое, поющее, паразитирующее, живущее в долг, крадущее девушек и вступающее в брак обманным путем общество вокруг Антонио выглядит сборищем лодырей и дармоедов»[41].
Работая над ролью, Гранах спрашивал себя — что Шейлок мог делать после суда? Доконает ли его это дело, или он сможет начать жизнь заново в каком-то другом месте? Не мог ли он использовать свое хитроумие для того, чтобы обратить поражение в победу? Шейлок в исполнении Петера Цадека (четвертая версия его представления) начинает чувствовать, что добром дело не кончится, и готовится к будущему, пока суд еще идет. Попытка может закончиться провалом — но пьеса, которая играется с этой возможностью в уме, стоит выше скучно-гуманистических или антисемитских постановок.
На первых порах я выходил гулять один. Мне нравилось быть самому по себе — не нужно было принимать во внимание настроения других, и я мог появляться и исчезать тогда, когда был к этому склонен. Со временем, однако, некоторые барышни из общежития стали казаться мне довольно привлекательными. Я писал стихи для одной из них и сопровождал другую до ее дома в Питерборо. Ее отец был священником с сильными убеждениями; стоит ли говорить, что вскоре мы уже пытались вцепиться друг другу в глотки — хотя и в дружелюбной манере. Я пригласил Хэйзел в Вену, но между тем встретил еще и Дайану и был потрясен; в Лондоне я предпочитал общество последней. В школе я встретил Уоткинса — одно время он был бойцовым псом Поппера (и продолжал играть эту роль со мной, в более или менее расслабленном режиме, до тех пор, пока Поппер не отлучил его); здесь был и Сабра, лекции которого я посещал, когда вернулся в Лондон в 1965 году, Дж. О. Уиздом, и Йоске Агасси, который стал в некотором роде моим другом.
