Убийство времени. Автобиография - [35]

Некоторые случаи, как кажется, соответствуют палитре, установленной фальсификационизмом (моим любимым примером был переход от теории horror vacui к учениям Торичелли и Паскаля — до тех пор, пока я не разобрался в этом вопросе получше). Однако подавляющее большинство случаев — и особенно те, которые, согласно Попперу, показывают лучшее, что есть в науке, происходило совершенно иначе. Вот почему наука не «иррациональна» — каждый ее шаг можно подробно описать (что сейчас и делают такие историки, как Шейпин, Шеффер, Гэлисон, Пикеринг, Рудвик, Гулд, Хакинг, Бухвальд, Латур, Бьяджоли, Пера[35] и другие). Однако если посмотреть на эти шаги в сумме, то они редко образуют общую палитру, подчиняющуюся единым принципам, и случаи, которые подтверждают такие принципы, не более фундаментальны, чем все остальные.

В этой точке искусства и науки становятся довольно похожи друг на друга. Византийское искусство конструировало лица по строгой схеме, используя три круга, в центре которых располагалось основание носа. Длина носа была равна высоте лба и нижней части лица — и так далее, что описано в афонском руководстве по иконописи Дионисия из Фурны. Эти правила дают нам лица — но в единственном ракурсе (фронтальном), без деталей и без характеров. Они конфликтуют практически со всем, что сделано вне этой особой византийской художественной школы. Ровно таким же образом правила Поппера могут произвести на свет своеобразную византийскую науку — нельзя сказать, что они совсем не ведут к результату. Но эти результаты весьма далеки от науки Ньютона, Фарадея, Максвелла, Дарвина, Эйнштейна и Бора (Отто Нойрат[36] давным-давно критиковал Поппера именно по этой линии).

На семинаре (который проходил в аудитории имени Грэма Уоллеса в Лондонской школе экономики, прямо за обеденным залом) Поппер объявил, что мы, учащиеся, должны будем сделать доклады. Доклад можно было делать по любой теме — при условии, что в ней была некая мысль, причем ясно выраженная. Когда я стал преподавать, я заимствовал эту процедуру и с тех пор всегда ее использую — она определенно побивает концентрацию на конкретном предмете с выдачей тонны книг заранее.

Через несколько недель Лондон затянул грандиозный, а теперь уже и легендарный смог 1952 года. Это был необычный опыт. Находясь на улице, надо было идти как можно медленнее — люди были видны лишь на расстоянии всего нескольких шагов. Внутри здания казалось, что дальний конец обеденного зала исчезает в дымке. В «Олд Вике» я слышал голоса актеров (Пол Роджерс в «Итальянской соломенной шляпке»), но едва мог разглядеть их. Мне повезло, что я вообще смог добраться до театра. Когда я сел на автобус, то попросил кондуктора высадить меня у «Олд Вика». Он думал, что я сказал «Олдвич», забыл меня предупредить и мы ехали до тех пор, пока не оказались прямо перед «Олд Виком» — здесь он уже осознал свою ошибку и посоветовал мне перебраться обратно через мост. На мосту я встретил четырех товарищей по общежитию. «Куда ты? — спросили они. — В „Олд Вик“». «Но ты идешь в другую сторону», — сказали они и повели меня обратно.

Примерно в это же время Элизабет Энском, безопасно укрывшаяся в Оксфорде, предложила мне ее навестить. Это было еще одно приключение. Утро началось с выстрелов: в мою комнату забежали ее дети, игравшие в войну. «Персик», как звала Элизабет своего мужа, в растерянности бродил кругами, пока у него не начался приступ гнева — они случались с ним ежедневно. Барбара, которой было то ли шесть, то ли восемь, рассказала мне о своих многочисленных любовниках, звала меня посмотреть на нее обнаженной и пыталась одарить меня сладострастными поцелуями. «Георг Крайзель[37] целовал меня так», — сказала она. Варенье, монеты и страницы рукописей можно было обнаружить в самых неожиданных местах, — и посреди всего этого находилась Элизабет — вся в своих мыслях и курившая, как паровоз. Посетители заглядывали к ней, осматривались и снова уходили. Я объяснил свои взгляды на научные изменения Гичу, Л. Л. Харту и фон Вригту[38]. Большие открытия  [в науке], говорил я, не похожи на открытие Америки, где уже была известна общая природа открываемого объекта. Скорее они похожи на то, как если бы кто-то осознал, что все это время он грезил. В наши дни» для такого изменения есть термин — «несоизмеримость». Я не использовал этого термина и не видел в том необходимости — казалось, что это само собой разумеющееся. Харт и фон Вригт думали иначе. Так же посчитал и Поппер, когда я повторил свой рассказ на его семинаре.

В оставшееся время моего пребывания в Лондоне я сосредоточился на двух темах: квантовой теории (фон Нейман и Бом) и Витгенштейне. Фон Неймана было нелегко читать; я прорабатывал его книгу страница за страницей и в итоге написал критический отзыв. Витгенштейн тоже не давался легко, но здесь трудность была другого рода. Его сочинения напоминали обрывки романа, но непонятно было, кто в нем действующие лица и в чем смысл действия. Несколько раньше Энском дала мне его рукописи, в том числе и фотокопию «Замечаний об основах математики». Я счел эту рукопись абсолютно восхитительной, но не мог сказать, почему. Я также читал «Философские исследования». Теперь, когда эта работа была напечатана, я пытался добраться до самой сути сказанных в ней вещей. Я переработал текст, превратил его в трактат и использовал четыре разных символа — обычные кавычки для текста Витгенштейна, крестики — для парафраз, звездочки — для развития идей и еще один вид символа (уже не помню, какой) для критических замечаний. Я знал, что Витгенштейн не хотел явить миру теорию (будь то теория познания или теория языка) и сознательно не формулировал ее таким образом. Но мои перестановки заставили текст выглядеть теорией и фальсифицировали намерения Витгенштейна. Я отдал свой очерк Элизабет, чтобы она посмотрела на него критическим взглядом. Она перевела его на английский (мой текст был на немецком) и отправила Райлу. Тот сразу же отослал его назад с замечанием: «Эффектная выжимка, а не обзор». Малькольм