Убийство времени. Автобиография - [33]

Я видел Хоттера в роли Голландца до войны и был разочарован. Теперь в его выступлениях не было ничего разочаровывающего. Казалось, его голос не знал границ — даже когда он пел громко, это звучало так, будто он может петь громче еще в два или три раза, — это и в самом деле был необыкновенный голос. Хоттер прекрасно играл, если не считать «Сказок Гофмана», где его трактовка роли (именно что — «трактовка») была почти смехотворной. Я слушал Пауля Шёффлера в ролях Дона Альфонсо, Дона Пизарро, Дон Жуана, графа Фигаро, князя Игоря. Ганс Закс, казалось, был написан специально для него. Некоторые певцы увядали в третьем акте — даже у Хоттера были трудности, — но Шёффлер только прибавлял в силе, и казалось, готов был пропеть все заново. «Отелло» с Лоренцем, Шёффлером и разными Дездемонами — в том числе Хильдой Конецни, Карлой Мартинис и совсем юной Леони Ризанек — был одним из лучших, что я видел. Лоренц проходил свою партию, словно вихрь — сокрушенный гневом, он воодушевлялся снова и в конце концов угасал от печали. Единственным, кто пел так же хорошо, был Рамон Винай.

Я был на представлении «Фиделио» — дирижировал Фуртвенглер, заглавную партию пела Марта Мёдль, и я ходил почти на каждое исполнение «Волшебной флейты». Один из этих спектаклей был особенно выдающимся — Юлиус Пацак пел Тамино, Эстер Рети — Памину, а Кунц — Папагено. Пацак часто проявлял нетерпение. Например, в «Тоске» он торопил дирижера так, как будто хотел поскорее покончить с этим чертовым делом. Теперь он, кажется, чувствовал себя более свободно. Сцена перед храмом, одна из моих любимейших во всем оперном репертуаре, была безупречна, особенно когда появился Шёффлер в роли Оратора. С тех пор я видел очень много интересных постановок — в том числе «Сказки Гофмана», «Дон Жуана» и «Отелло» Фельзенштайна, «Кольцо Нибелунгов» Шеро, «Дон Жуана» Селларза и множество спектаклей Понелля. Только понеллев-ский «Сераль» (с Арнонкуром за дирижерским пультом) мог сравниться с тем, что я испытал, будучи еще студентом, на скамейках стоячей секции в бельэтаже, в послевоенной Вене.

В 1951 году я наконец получил свой докторат. Я стал разбираться с одной из проблем классической электродинамики, но, как мне казалось, не продвигался вперед. В то же время у меня были конспекты из крафтовского кружка. Хотя я и делал эти записи для себя, они содержали развернутую аргументацию — так почему было не переделать их в связный текст и не предложить в качестве диссертации по философии? Тирринг и Крафт были согласны. Они знали меня достаточно хорошо и не задали ни единого вопроса. Штеттер, физик-экспериментатор, спросил меня о специфике эксперимента, которую я не знал, в то время как сам я перебирал теории, которые ему были не по душе. Я выжил. Кайнц, внешний экзаменатор, потребовал от меня отчета по трем книгам: «Этика» Гартманна, его собственная «Эстетика» и «История философии» Фалькенберга. В последней были километры текста, которые прерывались дополнительной и более заумной информацией, набранной петитом. Я выучил напечатанное мелко и использовал эту информацию в своих ответах. Кайнц решил, что я подготовился безупречно и уже не докучал мне другими вопросами. Пока все это происходило, я обнаружил, что Кайнц любит поболтать. Так что, когда дошло до обсуждения его книги (которую я лишь пролистал, но не читал внимательно), я упомянул некоторые вещи, в которых усомнился. Я поступил верно — Кайнц говорил почти без умолку. «Экзамен сдан отлично», — сказал он, когда его поторопил секретарь, и поставил мне высший балл. Теперь, когда я уже подходил под условия, я подал документы на британский грант, чтобы продолжить обучение под началом Витгенштейна в Кембридже. Я собрал несколько рекомендаций, сдал экзамен по английскому и был принят. Но Витгенштейн умер, и мне надо было выбрать другого научного руководителя. Я выбрал Поппера. Осенью 1952 года я отправился в Англию.

8. Лондон и после Лондона

Я проделал путь с чемоданом, но без единого пенни в кармане. Раньше мне не нужны были деньги — кто-нибудь всегда был на подхвате. В этот раз я попал в беду.

Французские носильщики, которые перенесли мой багаж из поезда на паром через Ла-Манш, едва не растерзали меня, а представители Британского совета, которые ждали нас в Лондоне, дали адрес, совет, но не выделили средств на переезд. Баши Сабра[33], ехавший со мной (а теперь ставший профессором в Гарварде), одолжил мне несколько фунтов. Я взял такси до общежития Мэри Уорд на Тэвисток Плейс — это был мой новый дом. У меня была комната с кроватью, газовым обогревателем, столом, книжной полкой и двумя стульями. Душевая и туалеты были снаружи, комната для завтрака и обеда — вниз по лестнице. Другими жильцами были секретарши, деловые люди, начинающие актеры и студенты вроде меня.

На следующий день я выбрался в город. Я посетил Лондонскую школу экономики, записался в библиотеку, купил книги и посмотрел пару фильмов. Куда бы я ни шел, у меня раскалывалась голова. Через несколько дней я понял причину — это был вездесущий лондонский сквозняк. С этих пор я сидел в хорошо защищенных углах, подальше от дверей и окон. В общежитии я соорудил шатер. Он покрывал верхнюю часть моей кровати, а под ним располагался стол, стул и пишущая машинка. Здесь я работал, спал и принимал посетителей. Они должны были забираться в шатер, подогнув колени и таща за собой второй стул. Комнату иногда показывали посторонним: «Взгляните, как наш гость с континента управляется со сквозняком».