Убийство времени. Автобиография - [28]

Затем ко мне обратились коммунисты. В то время Ханс Грюмм, все еще бывший коммунистом, появлялся почти на таком же количестве встреч, как и я сам. Он был кем-то вроде агента по поиску талантов: искал многообещающих личностей и представлял их ведущим коммунистическим интеллектуалам в надежде на то, что первые разглядят силу коммунизма и вступят в партию. У меня с Хансом было много общего. Мы оба были против религии и за науку. Но в то время, как я опирался на чувственный опыт и логику (или на то, что я принимал за логику), главным оружием Ханса в защите реализма была диалектика. Он был старше меня и уже стал закаленным спорщиком. Меня это не впечатлило. Я слышал реалистические аргументы и раньше; в той мере, в какой мне было дело до них, я считал все их разновидностью логического круга: ты делаешь гипотезу, которая содержит в себе реалистическое ядро, а затем доказываешь реализм своего предположения, обнажая это ядро. Вальтеру Холличеру потребовалось два года, чтобы убедить меня в том, что такой круговой аргумент был практичным, а не порочным, и что это было достижение, а не недостаток. Вальтер начал с того, что отметил — научные исследования ведутся реалистическими методами. Я возразил, что, к сожалению, ученые еще не вылупились из своих метафизических скорлупок. Есть ли метафизика, нет ли ее, сказал Вальтер, ученые достигают результатов, которые признаны всеми, в том числе и позитивистами, — а если бы они освоили стерильный язык и строгую логику, они ни к чему бы никогда не пришли. Это заставило меня замолчать на время — однако у меня остался осадок сомнения.

От физики Вальтер перешел к политике, то есть к Марксу и Ленину. Здесь я стал упираться, словно упрямый мул. Мы с Жаклин, моей тогдашней женой, проголосовали за коммунистов на одних ранних австрийских выборах — на этом все и закончилось. Не знаю, почему я сопротивлялся. У меня не было политических убеждений, и я совсем мало знал историю и экономику, чтобы как-то обосновать свое отрицательное отношение. Снобизм, свойственный молодым («Маркс — пропагандист, а не философ»), и почти инстинктивное отвращение к групповому мышлению, возможно, сыграли здесь свою роль (и они уж точно сыграли свою роль позже, когда я встретился с Попперианской Церковью).

Через Вальтера я познакомился с Бертольдом Фиртелем, директором Бургтеатра; с Ханнсом Айслером, который аккомпанировал мне, когда я пел Шумана и некоторые из его маршевых песен; а также с Бертольтом Брехтом. Мы встретили Брехта на репетиции спектакля «Мать» с Хелен Вайгель в заглавной роли. Это была странная встреча. Актеры стояли тут и там, в то время как Брехт сетовал на цвет какого-то горшка, который был едва виден. Вальтер сказал мне, что Брехт готов взять меня на работу в качестве помрежа (в Берлине). Я ответил отказом и остался в Вене. В какой-то момент я думал (и даже написал об этом в одной из книг), что это была величайшая ошибка в моей жизни. Сегодня я уже не так уверен в этом. Я бы хотел узнать больше о театре — к тому же от такого необыкновенного человека. Я также хотел бы получить некоторую практику в формах коммуникации, отличных от философского эссе. Но я подозреваю, что мне было бы отвратительно групповое давление людей, окружавших Брехта, — отчасти трепетно относившихся к нему, отчасти ему преданных, и уж точно напористых и крепко связанных между собой.

Когда я впервые встретил Вальтера, я относился к нему как к источнику сомнительных идей — так у меня бывало со многими людьми. Виолетта, жена Вальтера, немало забавлялась, наблюдая за тем, как я превращался из машины по производству споров в некое подобие человеческого существа. Позже, живя уже в Калифорнии, я навещал Вальтера всякий раз, когда бывал в Вене. Я не знал, как он ведет себя в повседневной политике. Кажется, он следовал партийной линии, но нажил себе неприятности, потому что защищал «идеалистические» предметы, в том числе психоанализ и теорию информации. Для убежденных либералов Вальтер был просто невозможной фигурой — интеллектуалом, который стал рабом тоталитаризма. Для меня Виолетта и он были чудесными, деликатными и человечными друзьями. Я был совершенно опустошен, когда узнал об их смертях — сначала ушла Виолетта, через неделю умер и Вальтер. Последнее письмо Вальтера, написанное где-то за год до смерти, было ответом на мое послание, в котором я объявлял, что женюсь в четвертый раз и что мы намерены завести детей. Он писал: «Я думал, что мы не можем одновременно заниматься политикой и иметь детей. Теперь я уверен, что мы ошибались, и мы сожалеем об этом».

В течение академического года общество «Австрийская высшая школа» устраивало лекции, симпозиумы и дискуссионные группы. Мы, то есть студенты-научники, которые уже начали затевать семинары, и примкнувшие к нам студенты-философы, захотели создать собственный кружок. Я должен был стать кем-то вроде старосты, на роль академического председателя планировался Виктор Крафт.

Крафт был членом Венского кружка. Как и Тирринга, его уволили после присоединения Австрии к Германии. Как лектор он не вдохновлял слушателей, но был настойчивым и деликатным мыслителем. Он предвосхитил некоторые идеи, которые позже связывались с Поппером. Я дал ясно понять это в своем отзыве на его книгу «Общая теория познания» (