Убийство времени. Автобиография - [26]

Убедил ли Эренхафт кого-нибудь? Он определенно не убедил теоретиков (хотя Поль Дирак[17] захотел узнать данные о силе его магнитных полюсов). Тирринг-старший признавал существование проблем, однако для всех прочих феномены, которые в изобилии произвел Эренхафт, были всего лишь Dreckeffekt — то есть результатом пока что неизвестных отклонений. Железный занавес, который был сформирован твердой верой в непогрешимость уравнений Максвелла и тому подобных вещей, защищал физиков от Эренхафта — это был железный занавес совершенно того же рода, что когда-то защищал оппонентов Галилея. Чтобы проникнуть за этот занавес, мы устроили особый семинар, на котором пытались объяснить эренхафтовские феномены ортодоксальной теорией. В этом мы не преуспели, однако и не уверовали — мы просто полагали, что здесь нужен лучший и более изощренный подход к делу. В то же время мы оставались твердолобыми эмпириками. Ни один из нас не сомневался в том, что наука должна приспосабливаться к фактам. Позже это отношение — которое я разделял — сделало ясным для меня то, что ежедневные занятия научными исследованиями (или «нормальной наукой», по выражению Куна), не могут существовать без раздвоенного таким образом сознания.

В следующем семестре я сделал стенограмму лекций Эренхафта, мы с ним обсудили текст, и я продал копии студентам. Это единственная запись идей Эренхафта в период около 1947 года.

Дважды в неделю я отправлялся в обсерваторию, — где участвовал в семинарах по радиоастрономии, технике наблюдений и теории возмущений. Вскоре я обнаружил, что астрономы не имеют понятия о теоретической космологии — а меня этот предмет интересовал. Чтобы дать им урок, Эрих Янч (позже ставший гуру самоорганизации) и я прочли серию специальных лекций (моим основным текстом были статьи из энциклопедии Хекманна[18]). Казимир Графф, директор обсерватории и выдающийся астроном-наблюдатель, потрясенно качал головой, в то время как  мы громоздили одну формулу на другую, не упомянув в процессе  ни единого факта.

В городе Я слушал лекции Paдона (тензорный анализ), Главки (алгебра), Зексля (ядерная физика), Прея (сферическая астрономия). Авторитет Радона был признан на международном уровне. Он был довольно нервным человеком. Однажды он исписал целых две доски, чтобы вывести, что 0 = 0. «Das ist richtig, — сказал он с грустью в голосе, — aber es hilft uns nicht weiter» («Это верно, но не поможет нам продвинуться вперед»). Главка читал свои лекции по заметкам, сделанным на обороте автобусных билетов, — это было довольно впечатляющее представление. На лекции приходило много женщин. Ни мы, ни лекторы этому не удивлялись. Некоторые студенты, послабее и поленивей, просили помощи у своих соучениц — при этом они не чувствовали, что задето их мужское достоинство. Все мы, мужчины и женщины, были «учеными» и, таким образом, стояли гораздо выше, чем изучавшие историю, социологию, литературу или тому подобную чушь.

После занятий — а иногда даже между занятиями — я изучал городскую культурную жизнь. Я посещал дискуссии о политике, современном искусстве, о существовании Бога, о последствиях открытий современной науки для теологии. Я брал уроки актерского мастерства, снова стал заниматься пением, ходил на концерты, в оперу и на драматические представления. Я видел Вернера Краусса, этого великого волшебника театра, в «Елизавете Английской» Брукнера, в «Общественном обвинителе» (Öffentlicher Anklager) Хохвельдера[19], в «Перед заходом солнца» Гауптманна, а также в роли Валленштейна. Краусс в «Капитане из Копёника» меня разочаровал — здесь его игра казалась уже рутинной. Курд Юргенс и О.В. Фишер все еще играли в Бургтеатре. Юргенс был впечатляющим актером, но роль Ковальски ему не удалась. Я помню, как слушал Восьмую симфонию Брукнера — мне пришлось простоять все представление, но хотя я был все еще на костылях, я даже не заметил долгого двухчасового возвращения домой.

Когда вернулся Пабст, я сыграл крохотную роль в одном из его фильмов (в главной роли был занят Эрнст Дойч)[20]. Я защищал современные произведения искусства в письмах к редакторам газет, а также и лично, нападая на критиков, которые обрушивали свой гнев на художественные выставки. Каждый вторник в семь часов утра я заявлялся на теологический семинар на задворках церкви Святого Петра, чтобы убедить отца Отто Мауэра в том, что его усилия напрасны. Я говорил, что верить в бога — это одно дело. Но попытки доказать его существование обречены на неудачу — ведь идея божественного существа просто не имеет научного основания. Кстати говоря, это был мой метод вмешательства: наука — это основа знания; наука эмпирична; прочие неэмпирические предприятия или логичны, или являются чепухой. Вместе с маленькой группой изучавших науку студентов мы вторгались на лекции и семинары по философии. Нас покорил Алоиз Демпф, громогласный оратор и выдающийся специалист по средневековой философии. На протяжении некоторого времени я мог перечислить все главные латинские определения аристотелевых терминов. Рорец[21] казался нам сносным — на его семинаре я обсуждал кантовские «Пролегомены». На особой встрече по социологии, где председательствовал Кнолль, а среди слушателей был Ганс Вайгель, я объяснял карнаповское видение семантики, а на семинаре Крафта я выступил с ультрадетерминистским докладом о поведении животных: почему птица взлетает прямо сейчас, а не мгновением позже? Потому что окружающий ее воздух, свет и тому подобное предоставляют необходимые для этого условия. Я был абсолютно уверен в том, что никакое другое описание не имело смысла. Сегодня, когда я вспоминаю этот настрой, я кое-что понимаю о силе метафизических систем.