Убийство времени. Автобиография - [24]

Первой остановкой на пути был Мюнхен. Я отправился в оперу («Вольный стрелок» с Фердинандом Францем в роли Каспара и «Тоска», где Георг Ханн очень грубо пел Скарпиа); купил еды на черном рынке, прошвырнулся по городу и сел на последний поезд во Фрайлассинг, городок на границе. Там меня остановили пограничники из американской армии. И не без оснований — мое удостоверение личности (свидетельство о выписке из госпиталя в Апольде) было дубликатом и напоминало подделку. Меня заперли в камере вместе с проституткой и бывшим генералом. Через три дня меня допросили американский солдат и баварец, который объяснялся на ломаном английском — это был проныра, который хотел воспользоваться хаосом, чтобы получить место поважнее. Они отпустили меня и посоветовали вернуться в Мюнхен и уже оттуда ехать через границу с большой группой людей. И уже через несколько дней я стоял перед нашим многоквартирным домом в Вене — 15 округ, Аллиогассе, дом 14. Первой меня увидела консьержка и завопила: «Йеззасмарияундйозеф!» Я плелся на костылях («полностью непригоден к службе», говорилось в моей выписке из госпиталя), и видок у меня был затрапезный. Вскарабкавшись на третий этаж (лифта у нас не было), я подошел к квартире и позвонил в звонок. Мне открыл отец. Мы обнялись. Я снова был дома.

6. Университет и первые странствия

Отец жил один с тех пор, как умерла мама. Он пережил бомбежки и неделями оставался без света, отопления и достойной пищи. Чтобы сберечь деньги и вещи, он спал на одеялах вместо простыней, отрезал верх у старой рубашки, надевал сверху костюм и носил ее до тех пор, пока и этот верх не изнашивался до такого состояния, что уже нельзя было показаться на людях. Как бывший член нацистской партии, он должен был зарегистрироваться у властей. Он боялся, что его могут уволить с работы и лишить пенсии.

Я был смутно осведомлен обо всех этих проблемах, но в действительности ими не интересовался. Лишь много лет спустя я осознал, насколько, должно быть, одиноко чувствовал себя мой отец. Однако он никогда не жаловался, он пытался помочь мне, как мог — деньгами, советом, моральной поддержкой. Он же занимался и домашним хозяйством. Раз в неделю он бросал все съестное, что мог найти, в большой алюминиевый котел, в котором мама когда-то замачивала нашу грязную одежду, — отец добавлял туда воду, соль, специи, и получался суп. Каждый день мы вычерпывали верх из этого желе и разогревали одну порцию. Это была наша единственная пища. Дров и угля у нас не было. В 1946 и 1947 годах температура внутри дома была от 5 до 8 градусов по Цельсию. Большую часть времени я валялся в кровати, читал и переписывал лекционные заметки или же сидел за столом, пил горячую воду и кутался в одеяло. Однако я не был так обеспокоен происходящим, как теперь.

В моем академическом досье две особых записи. Первая из них — 18 ноября 1946 года — гласит, что я прошел проверку факультетской комиссии по этике (Ehrenkomission) и принят без предварительных условий. Это было несложно. Я не вступил в партию и не участвовал в каких-либо преступлениях. Я не могу похвалиться этим — просто не представлялся случай. Не знаю, что бы я сделал, если бы мне предложили стать Parteigenosse или приказали убивать гражданских. Второй пункт, запись от 28 января 1949 года, гласит: «Участники военных действий освобождаются от двух семестров обучения, диссертацию можно защищать в конце шестого семестра». Кроме того, мне назначили ежемесячную пенсию (которую я получаю до сих пор). Это меня озадачило. Мы проиграли войну, сказал я себе. Так как же мы получаем все эти привилегии? Так или иначе, теперь я стал студентом. Я был на три года или пять лет старше всех остальных, и к тому же я был калекой. Кажется, меня это не заботило. Со мной обращались так, как будто мне восемнадцать и я в отличной форме.

В мой изначальный план входило изучение физики, математики и астрономии, а также продолжение занятий пением. Но вместо этого я стал изучать историю и социологию. Физика, думал я (хотя мои мысли вовсе не были столь хорошо артикулированы), имеет мало общего с реальной жизнью. С историей другое дело: с ней Я" пойму то, что произошло только что. Этого не случилось. Профессор Пивец, преподававший историю средних веков, начал со статистики — структуры феодальной системы, роль сервов, размер частных владений и так далее. Я ждал смачных анекдотов — но так их и не дождался. Профессор Льотски объяснял, как за счет браков и случайностей росла империя Габсбургов — от крохотного княжества до государства чудовищных пропорций. Зантифаллер, председатель знаменитого Института австрийской истории (Institut jur Osterreichische Geschichtsforshung) и специалист по анализу документов, описывал нам политику Австро-Венгерской империи во второй половине XIX века. Мне посчастливилось слушать историков искусства Демуса и Свободу. Именно Свобода раскрыл мне глаза на Чимабуэ, Джотто и переход к пикториальному реализму. Эта сторона моих интересов пребывала в дремлющем состоянии около тридцати лет; затем я начал изучать литературу, посетил главные достопримечательности и стал сам читать лекции по этому предмету. Сегодня Джотто с его умышленной стилизацией событий — один из моих любимых художников. Так что мой экскурс в историю не был совсем уж напрасен. В то время, однако, я был разочарован и мечтал вернуться в науку. Я попросил декана о переводе и, наконец, попал на свою первую в жизни лекцию по физике.