Убийство времени. Автобиография - [15]

14 марта 1938 года (а может быть, пятнадцатого?), в день приезда Гитлера в Вену, я отправился на свою обычную прогулку в сторону центра города. Я сумел продвинуться не очень-то далеко. Некоторые улицы были перекрыты полицией, другие запрудили восторженные зеваки. Казалось, что город охватила какая-то религиозная горячка. Крайне удрученный, я вернулся домой. Мой отец слушал трансляцию по радио, а я пытался выключить передачу, потому что она мешала мне читать. (Это была вечная борьба — папа обожал новости, мне же было на них совершенно наплевать.) Для меня немецкая оккупация и война, которая последовала за ней, были неудобством, а не моральной проблемой, и мои реакции были производными от случайных настроений и обстоятельств, а не результатом ясного взгляда на мир.

Поэтому я превозносил британцев, когда мама, отстаивая популярную линию, проклинала их на чем свет стоит. У нас произошла огромная ссора. В то же время я написал и поставил фарс, сыграв в нем одну из ролей, — эта пьеса была пародией на Палату общин (я изображал Чемберлена с его вечным зонтиком; мне было пятнадцать). Я покинул собрание гитлерюгенда, сообщив, что мне нужно идти на мессу — это вызвало удивление, насмешки и даже гнев (на мессу я идти не собирался; я просто выбрал самое возмутительное оправдание, которое мог выдумать). В других случаях я просто подчинялся приказам; например, я ходил по домам прогульщикрв, чтобы привести их на встречу (это удавалось мне не всегда; некоторые родители просто вышвыривали меня с порога). Когда папа купил «Майн Кампф», я зачитывал его вслух на семейном собрании. «Что за смехотворный способ строить аргументацию, — думал я, — грубый, то и дело повторяющийся — больше похоже на гавканье, чем на человеческую речь». Тем не менее я закончил сочинение о Гёте (заданное в школе), связав его с Гитлером[14]. В этом маневре не было какого-то прозрения или глубокой убежденности; Желание получить хорошую отметку точно не играло роли; я не был очарован «харизмой» Гитлера, как многие художники, философы, ученые и миллионы простых мужчин и женщин. Так что же двигало мной? Думаю, что это была склонность (которая все еще со мной) принимать самые странные взгляды и развивать их до крайности. Меня очень тронули первые страницы книги Розенберга «Миф XX века»; я почти ощущал прилив национальной крови и силу Всеобщего, которая породила этот труд. Двумя годами позже, во время коллективной присяги при вступлении в Трудовую службу (Arbeitsdienst), я пытался припомнить это чувство, но безуспешно. Тогда я решил, что присяга — это пустая ерунда.

В конце нашей подготовки в Германии командир отряда предложил нам выбор — мы можем отправиться во Францию в составе оккупационных войск или же оставаться здесь и поддерживать чистоту в бараках. Я поднял руку и заявил: «Хочу остаться здесь». Командир подошел ко мне и спросил: «Почему?» — «Потому что я хочу читать, и чтобы мне никто не мешал». «Такие, как ты — сорняки, вас надо выполоть (ausgerottet) к чертовой матери!» — заявил он и отказал мне. Я все еще помню его лицо, перекошенное от злобы. (Во Франции я пытался отбрехаться от этой истории; однако меня подловили и направили в особенно гнусное подразделение.) Потом я застрял на берегу озера Пейпус, начал скучать и просил отправить меня туда, где ведутся бои. «Ты слишком ценен, чтобы сразу пускать тебя в расход, — сказал герр фон Беверсдорф. — Ты понадобишься нам после войны».

Примерно в это же время я думал поступить в СС, Почему? Потому что эсэсовец выглядел лучше, лучше говорил и двигался красивее, чем простые смертные; эстетика, а не идеология была моим мотивом. (Я помню сильное эротическое чувство, которое я испытал, обсуждая эту тему с моим сослуживцем.) Во время сражения я часто забывал о прикрытии. Не потому, что я храбр — я тот еще трус и меня легко напугать, — меня просто-напросто охватывал восторг: всполохи на горизонте, стрельба, неясные голоса, самолеты, атакующие с воздуха, и танки, нападающие по земле, — это было похоже на театр, и я вел себя соответственно. В одном из таких случаев я получил Железный крест, в трех других — пули: одну в лицо, одну в правую руку и еще одну в позвоночник.

Еще в школе я сказал учителю, что видел в витрине магазина фотографию Стравинского. Я думал, что Стравинский — еврей и что выставлять его фотографию в витрине было нарушением действующих законов. (В действительности Стравинский не был евреем — он был антисемитом, но знали об этом немногие.) Я не испытывал возмущения, мне не нужны были милости и мне ничто не угрожало; таким способом я просто хотел установить личный контакт (по этой причине я нередко вел себя несколько раболепно).

В других случаях я высмеивал идеи телесного совершенства, военной доблести или популярного в то время отождествления фашизма с Древним Римом. «Какая разница — сильные мускулы или большое брюхо?» — вопрошал я нашего учителя немецкого (который также отвечал у нас за идеологию) на глазах у всего класса. «Глупцу не поможет ни то, ни другое». «А к чему быть храбрым?» — задавал я следующий вопрос. «Мудрый спасается бегством, когда дело принимает опасный оборот». Я разругал на чем свет стоит итальянский фильм, который уподоблял Муссолини Юлию Цезарю (или Августу — не помню точно, которому из них). «Что за фарс! — восклицал я. — Италия в наши дни нисколечки ни похожа на Древний Рим!» Доктор Бааз, наш новый и политически чуткий директор, вошел в класс в тот момент, когда я это говорил, и не был обрадован. Он спросил: «Где ты видел этот фильм?» — «А я его и не смотрел, — отвечал я. — Это ведь пропагандистское кино. Если бы я его посмотрел, я мог бы увлечься и не смог бы дать объективной оценки». Должно быть, я тогда очень гордился этим ответом, раз помню его даже сегодня.