Убийство времени. Автобиография - [16]

Оглядываясь на свое прошлое, я замечаю в себе довольно неустойчивое сочетание склонности возражать и приспособленчества. Критическое суждение или чувство неотчетливой тревоги могло остаться невысказанным или превращалось в нечто противоположное себе какой-то почти не ощущающейся противодействующей силой — будто бы нежное облако развеивала жара. В других случаях я не прислушивался к голосу разума или нацистскому здравому смыслу и придерживался идей, которые не были популярны. Эта амбивалентность (которая сохранялась много лет и ослабла лишь недавно), видимо, связана с моим двойственным отношением к людям: я хотел быть близок с ними, но в то же время я желал, чтобы меня оставили в покое.

Смена власти привела и к переменам в школе. Некоторые учителя исчезли, другие были переведены. «Он еврей» или «Его жена — еврейка», — говорили мы, не придавая этому особого значения; по крайней мере, так мне кажется сейчас, когда я оглядываюсь назад. Потом евреи-ученики из нашего класса были переведены на особую скамейку, в самом конце классной комнаты. Их было трое — Вайнберг, Альтендорф и Нойерн. У Нойерна были сине-зеленые глаза и кудрявые волосы; он сидел в первом ряду, справа, рядом с Главкой, которой я восхищался; Альтендорф был толстяк с плаксивым голосом; у Вайн-берга были карие глаза, он был любезен и элегантно одет. Я вижу их так ясно, как будто расстался с ними только вчера. Нам было велено держаться от них подальше, и мы подчинились, пусть и не слишком охотно. Я помню, как ходил вокруг Вайнберга кругами во дворе во время перемены и как снова отдалялся от него. Потом они тоже исчезли. На улицах, в автобусах и трамваях появились люди, носившие на одежде желтые звезды; коллеги-евреи приходили к моему отцу и просили совета; наш старый семейный врач, доктор Кронфельд, одухотворенный и насмешливый господин, лишился практики, и на замену ему пришел доктор Фишер, другой одухотворенный и насмешливый господин; один из наших соседей, господин Копштейн, покинул наш квартал вместе со своим сыном, толкая перед собой тележку с пожитками. «Они съезжают», — сказал папа. Все эти события были такими же странными и далекими, как уличные выступления жонглеров и певцов в более ранние годы, как обстрел картечью рабочих районов в 1934 году, когда я по дороге из школы наткнулся на мертвые тела и кровь на тротуарах, как попытка изнасилования, которую я пережил в тринадцать лет, — и столь же неясными. Мне никогда не приходило в голову задавать дальнейшие вопросы; идея о том, что судьба каждого отдельного человека как-то связана с моим существованием, была совершенно вне моего поля зрения.

В апреле 1942 года, четыре недели спустя после экзамена на аттестат зрелости (Matura), меня призвали в Трудовую службу и отправили в Пирмазенс на начальную стажировку. Я и два других австрийца в нашей компании скоро стали непопулярными; мы были ленивы и всегда с радостью перекладывали ответственность на плечи тех, кто о ней бесконечно говорил. Власти восстановили порядок, разбросав нас по разным частям. Моя часть в конце концов расквартировалась в Келерн-эн-Ба, под Брестом, в Бретани. Жизнь там была монотонной. В течение недели мы перемещались по сельской местности, копали траншеи и снова их засыпали. По выходным все отправлялись в Брест за сексом и выпивкой. Дамы были довольно податливы — «Они приходят, стоит лишь подмигнуть», — говорил парень из передового отряда, и в его голосе слышался трепет. Я оставался в казарме. Отчасти это была поза («Я — особенный и таких глупостей не делаю»), отчасти лень. Лагерь пустел, никто не отдавал приказов, и я мог спать или читать книги, которые привез с собой. Это мое отношение не нравилось ни рядовым, ни офицерам, и они решили меня проучить. Сформировалось две партии — одни хотели поколотить меня, другие — оставить в покое. В конце концов случилась большая драка — но не я, а мои сторонники и противники оказались с расквашенными носами. Однажды меня засадили в кутузку — не могу вспомнить, за что, — и мне часто приходилось быть в наряде вне очереди. Я помню какие-то эпизоды и помню настроения — отхожее место на холме за бараками, попойки офицеров, экскурсию в Брест, песни по радио, которые словно бы окутывали все меланхолической дымкой. Большая часть политических и военных событий прошла мимо меня, не произведя никакого впечатления. Я заметил войну с Польшей и с Францией. Вторжение в Россию тоже нельзя было проглядеть — ежедневные репортажи по радио начинались с главной темы из листовских «Прелюдий». Я кое-как знал, что произошло зимой 1941–1942. Позже я встречал солдат, которые удостоились Gefriertefleischorden, ордена мороженого мяса, — их наградили за то, что они выжили зимой, не имея зимнего обмундирования. О Пёрл-Харборе я ничего не слышал, и большая часть событий 1942–1944 годов мне не запомнилась; я попросту не испытывал любопытства. Мое пребывание в Бресте закончилось в ноябре, и я вернулся домой. Мои родители были удивлены привычками и манерами речи, которые я приобрел, а я был удивлен тем, какая крохотная у нас квартирка. За две недели до Рождества я снова отбыл — на этот раз в армию.