Убийство времени. Автобиография - [14]

Фогель был из последней категории. Он просил меня говорить тихо и никогда не пытаться исполнить что-нибудь из опер. Я пел гаммы — пианиссимо, пиано, меццо-форте в самом крайнем случае. У нас случались трудности. Иногда я сипел или выдавал невероятное разнообразие уродливых звуков; но мало-помалу Фогель и я преуспели в постановке моего голоса. У голоса менялся характер, и он рос до тех пор, пока мой рот не показался уже слишком мал, чтобы удерживать его в себе. «Мировой голос», — говорили мне люди, когда я, пренебрегая советом Фогеля, пытался спеть арию или народную песню; а однажды ко мне даже подошел театральный агент, который услыхал мое выступление в трамвае.

Теперь мое направление жизни вполне определилось — днем я занимался теоретической астрономией, особенно меня увлекала теория возмущений; за этим следовали прослушивания, тренировка, вокальные упражнения, вечерами я шел в оперу (где меня ждали шуты вроде ван Бетта[12] и негодяи вроде Скарпиа[13]), а ночами — астрономические наблюдения. В то время я нарисовал картину, которая показывала одну часть моего плана. На ней я изобразил сам себя — на вершине неприступной горы, смотрящим в телескоп на небо без единого пятнышка. Единственным оставшимся препятствием была война. «Вся тяжелая работа теперь псу под хвост», — резюмировал Фогель, когда я получил повестку из армии. Он был прав.

4. Оккупация и война

В марте 1938 года Австрия стала частью Германии. Для некоторых людей — крохотного меньшинства — аншлюс стал концом цивилизованной жизни. Для других это означало избавление от католического тоталитаризма, который царил в Австрии многие годы. Третьи приветствовали воссоединение со Старшим Братом и увеличение мощи, которое подразумевал этот союз. «Вон летят наши самолеты!» — говорили они, когда немецкие ВВС кружили над Веной. Пошли слухи о прогрессе, о том, что стагнации конец, и о новых возможностях. «Скоро мы снова примемся за работу», — говорили безработные; «Они позаботятся о нас», — вторили им бедняки; «Наконец-то мы свободны!» — говорили ущемленные в политических правах, в том числе — и видные социалисты. Адольф Гитлер играл в этом процессе важную роль, а с учетом того, как он изображается в наши дни — и довольно удивительную.

Многие австрийцы следили за его восхождением к власти в Германии и слушали его речи по радио. Это были события с отличной хореографией. Известный диктор описывал место, где происходило собрание, количество человек в зале, кто из политических и культурных лидеров присутствовал, а также перечислял радиостанции, по которым будет передаваться речь. Этот перечень был длинным; во время войны и в некоторой степени даже до ее начала его выступления транслировали многие не-германские радиостанции. Военные оркестры играли известные мелодии. Они останавливались, начинали играть снова, умолкали опять и снова играли — Гитлер никогда не был пунктуален. Внезапно начинали играть «Баденвайлер Марш», любимую мелодию Гитлера. Издалека слышались воодушевленные крики, этот гул приближался и становился все громче, пока вся аудитория не сливалась в один ревущий от восторга голос. Следовали одна или две речи — говорили Геббельс, Гесс, Геринг или местные нацистские боссы, а затем наконец Гитлер. Он начинал медленно, словно бы сомневаясь, тихим, но пронизывающим тоном: «Volksgenossen und Volksgenossinen!» — «Братья и сестры по нации!» Многие люди, старые и малые, мужчины и женщины, в том числе моя мать, были заворожены этим голосом. Лишь прислушиваясь к этим звукам, они уже были околдованы. «Я любил Гитлера», — пишет в своей автобиографии Ингмар Бергман, рассказывая о годах, когда он был юн и приехал в Германию по студенческому обмену. «Единственное лицо в безликой толпе» — это отзыв Хайдеггера. «Он феноменален — как жаль, что я еврей, а он — антисемит», — сказал Джозеф фон Штернберг, открывший миру Марлен Дитрих в «Голубом ангеле», после которого он поставил еще множество фильмов в Голливуде. Гитлер упоминал местные проблемы и достижения, он шутил, и иногда — довольно удачно. Постепенно его интонация менялась; говоря о трудностях и отставаниях, Гитлер увеличивал одновременно скорость и громкость речи. Эти взрывы — единственные части его речей, которые известны всему миру,*были тщательно подготовлены, хорошо поставлены и повторялись более спокойно после того, как проходил эмоциональный пик. Они были продуктом контроля, а не гнева, ненависти или отчаяния — по крайней мере в то время, когда Гитлер был еще в хорошей физической форме и держал события в узде. «Вот человек, который знает, как говорить, — замечал папа, — не то что Шушниг» (австрийский канцлер, интеллектуал, лишенный всякого темперамента и не умевший говорить с массами). Как эти события повлияли на меня? Каковы были мои впечатления? Чем я занимался?

Летом 1988 года я прочел автобиографию Франсуа Жакоба «Статуя внутри». Жакоб рассказывает о том, как будучи юношей, он решил покинуть Францию и сражаться с Гитлером, несмотря на перемирие и существование «нейтральной» петэновской Франции. Жакоб ясно видел положение дел; он чувствовал, что правильно, а что нет, и поступал согласно этому чувству. Мои впечатления были другими. О многом из того, что произошло, я узнал только после войны — из статей, книг, из телеэфира, а те вещи, которые я замечал, на меня либо вовсе не производили впечатления, либо влияли спонтанным образом. Я помню их и могу их описать, но тогда у меня не было контекста, чтобы их осмыслить, а также не было целей в жизни, опираясь на которые я мог бы судить об этих событиях.