Уайнсбург, Огайо. Рассказы - [51]

– Силы жизни в ней вышли из повиновения, – объявил он. – Она не могла добиться того, чего жаждала. Жизненные силы ее не находили выхода. А что не может выразиться естественным путем, так или иначе находит другой выход. Сексуальность завладела всем ее существом. Пронизала все тело до последней клеточки. И вот эта женщина стала воплощением пола, сгустком безличной сексуальности. Иные слова, прикосновение мужской руки, порою один вид прохожего на улице волновали ее.

Вчера я встретил Лероя, и опять он заговорил о той женщине, о странной и страшной ее участи. Мы шли парком вдоль озера, и мысли мои все возвращались к хромоножке. Вдруг меня осенило:

– Вы ведь могли стать ее любовником, – сказал я. – Вполне могли. Вас-то она не боялась.

Лерой остановился как вкопанный. Не хуже того доктора, столь уверенного в своей способности вникать в чужие жизни, он вдруг вспылил и озлился. Несколько секунд он смотрел на меня в упор, а потом произошло нечто поразительное. У него вырвались те же слова, какие я уже слышал однажды от того, другого, с кем я бродил когда-то по пыльному проселку среди холмов. Губы Лероя подергивались в недоброй усмешке.

– До чего ж мы умные! – сказал он. – До чего складно все объясняем!

Голос этого молодого человека, с которым я гулял в парке, по берегу озера, зазвучал пронзительно. Я почувствовал – Лерой очень устал. Но тут он засмеялся и сказал мягко, негромко:

– Не так все просто. Чрезмерная самоуверенность – опасная штука, можно лишиться всего, что есть в жизни романтичного. Вы упускаете главное. В жизни ничего нельзя решать так прямолинейно. Понимаете, та женщина была как молодое деревце, которое душит плющ. Оплел ее и не пропускал к ней ни единого солнечного луча. Она стала нелепа, как нелепы многие деревья в лесу. Перед ней стояла слишком трудная задача, и когда я об этом задумался, вся моя жизнь повернулась по-новому. Сперва я рассуждал в точности как вы. Был совершенно уверен в себе. Подумал – стану ее любовником, вот и решена задача.

Лерой повернулся и шагнул было прочь. Но опять подошел, взял меня за локоть. Жаркая убежденность завладела им. Голос дрожал.

– Да, ей нужен был любовник, – сказал он. – Жильцы того дома, ее соседи, были совершенно правы. Ей нужен был любовник, и, однако, совсем не то было ей нужно. Любовник – это в конце концов было не главное. А нужно ей было, чтобы ее любили – долгой, спокойной, терпеливой любовью. Да, конечно, она нелепа, но тогда все люди на свете нелепы. Всем нам нужно, чтобы нас любили. То, что исцелило бы ее, и нас бы всех исцелило. Понимаете, недуг той женщины – недуг всего человечества. Все мы жаждем любви, а этот мир не намерен создавать для нас возлюбленных.

Некоторое время мы шли молча. Ушли от озера в тень деревьев. Я присмотрелся к Лерою внимательно. На шее у него напряглись жилы.

– Я заглянул в глубь жизни, и мне страшно, – вновь заговорил он, словно думал вслух. – Я и сам как та женщина. Меня оплели, точно плющом, какие-то ползучие путы. Не могу я любить. Не хватает ни чуткости, ни терпимости. Приходится платить старые долги. Старые мысли и верования – семена, посеянные теми, кого давно нет в живых, – прорастают во мне и душат.

Еще долго мы бродили, и Лерой все говорил, силился высказать свои неотвязные мысли. Я молча слушал. В уме Лероя возник тот же припев, что я слышал когда-то среди холмов от доктора.

– Обратиться бы во что-то иссохшее, неживое, – пробормотал он, глядя на палые листья, усеявшие траву. – Стать бы как сухой лист, уносимый ветром. – Он поднял голову, посмотрел вдаль, туда, где за деревьями виднелось озеро. – Я устал и хочу стать чистым. Я – человек, а меня всего оплели какие-то ползучие путы. Умереть бы, и пусть ветер несет меня над бескрайними водами, – сказал он. – Больше всего на свете я хочу быть чистым.

Из сборника «Кони и люди»

Ну и дурак же я (в переводе Виктора Хинкиса)

Это было для меня тяжким ударом, пожалуй, самым тяжким за всю мою жизнь. А вышло все к тому же по собственной моей дурости. Иной раз как вспомню, так хочется плакать, ругаться или самому себе дать хорошего пинка. Может, теперь, когда прошло уже много времени, я почувствую облегчение, если расскажу эту историю про свою безмозглость.

Началось все в один прекрасный день, в октябре, было три часа, и я сидел на трибуне ипподрома в Сандаски, штат Огайо, и глазел на осенние рысистые испытания.

Сказать по правде, я уже тогда понимал, какое дурацкое занятие вообще сидеть на этой трибуне. Минувшим летом я решил уехать из родного города вместе с Гарри Уайтхедом и с одним чернокожим по имени Берт, подрядился работать конюхом и ухаживал за первой из двух лошадок, каких Гарри в том году готовил к осенним бегам. Мама пролила много слез, а моя сестра Милдред, которая осенью хотела поступить учительницей в нашу городскую школу, перед моим отъездом целую неделю бесновалась, и бранила меня, и бегала по всему дому. Обе они считали, что это просто срам, если кто из нашего семейства станет работать конюхом при скаковых лошадях. Сдается мне, на самом деле Милдред боялась, что это помешает ей получить место, которого она домогалась так долго.