У ворот Северина - [34]

За массивной дверью послышался яростный крик: «Большевик! Тюрьма по тебе плачет!» Звонкая оплеуха, еще и еще… Глухой стон… Кто-то упал, на пол свалился стул или еще какой-то тяжелый предмет, возможно, даже стол — трудно понять, что именно. И снова тот же голос, который, несомненно, принадлежал главному комиссару (кабинет был его): «Ангелеску, оформи документы и отправляй этого подонка в Бухарест! В главное управление! Хватит, два с половиной месяца зря вшей кормит. Ни слова не вытянешь! Пускай там разбираются — тюрьма, фронт, расстрел, мне наплевать! Пусть что хотят, то и делают. Да поживей, чтобы духу его не было в предвариловке».

Дверь распахнулась, и в коридор вытолкнули человека лет пятидесяти, со впалыми щеками, растрепанными волосами и такой всклокоченной бородой, что он казался свирепым. На виске — свежий след крови, а на правой щеке — синяя зловещая припухлость. Он был в рваной одежде, в тяжелых стоптанных ботинках с загнутыми носками и в наручниках.

— Господин Райку! — невольно воскликнул учитель, увидев своего соседа. Он инстинктивно шагнул к нему, даже протянул руку, но тут же отдернул ее. Вспомнил крик комиссара полиции и, посчитав, что негоже усугублять свою и без того нелегкую ситуацию, собрался было повернуться к нему спиной.

— Минутку, господин учитель! — обратился к нему Ион Райку. — Как хорошо, что я вас встретил! Меня держат под арестом без всякого суда и следствия… Скажите, пожалуйста, моему сыну, что у меня все в порядке, пусть смотрит за домом и пусть передаст мне смену белья…

Он вздохнул и руками в наручниках попытался стереть кровь, пузырившуюся в уголке рта. Его схватили утром 1 мая. Рабочих судостроительной верфи собрали в просторном монтажном цехе и огласили воззвание, написанное товарищем министра по вопросам труда. Зачитал воззвание плотник Панделе, работающий в столярном цехе, ставленник директора. В воззвании были такие слова: «В нынешнем году 1 Мая омрачено страданиями войны, которой мы не хотели, которую начали не мы…» Возмущенный Райку попросил, чтобы им объяснили, почему же тогда глава государства маршал Антонеску приказал армии вступить в войну. Как можно говорить, что «войну начали не мы»? Теперь, когда нож приставлен к горлу, великие мира сего пытаются обелить себя перед народом, оправдать свои поступки…

Панделе, стоя на импровизированной трибуне вместе с директором и военным комендантом судоверфи капитаном Андриешем, притворился, что не слышит выкриков клепальщика. Но через два часа Райку арестовали. Четверо полицейских явились прямо в цех и увели его под конвоем. Затолкали в машину, которая ждала перед административным корпусом. Его посадили в городскую тюрьму, подвергали бесконечным допросам, пытали.

— Санду пускай остается на судоверфи, — продолжал Райку, подойдя вплотную к Владу Георгиу. — Прошу вас, господин учитель, скажите ему, чтобы он передал мне свитер…

— Шевелись давай и кончай треп! — толкнул его под ребро верзила-надзиратель, который, прикуривая от цигарки, протянутой ему крестьянином, отвлекся и не сразу заметил непорядок. — А ты, очкарик, вали отсюда! Своих делов, что ли, нет? Доложу вот шефу, мол, объявился соучастник.

Краска сбежала с лица учителя. С ним еще никто так не обращался, и он оскорбленно опустил голову. «А вдруг кто-нибудь слышал, как тут со мной разговаривают?» — спросил он себя, оглядываясь по сторонам. Но напрасно он волновался. Люди не обращали на него никакого внимания. Они с нескрываемой жалостью смотрели на Райку, которого конвойный зло толкал в спину. Арестованного вели по темному коридору к двери, за которой, вероятно, находился внутренний двор полиции.

«Кто знает, за что его посадили? — подумал учитель, глядя вслед соседу. — Многие, очень многие и в городе, и в близлежащих селах неодобрительно отзываются о диктаторском режиме маршала, комментируя и так и эдак тяжелое положение в стране и на фронте, с которого ежедневно приходят неутешительные вести. Болтать-то люди болтают, но осторожно, с оглядкой. А Райку, возможно, высказался в открытую. И поплатился. В каком он ужасном состоянии! Да, так случается со всяким, кто не умеет сдерживать свои порывы, не обдумывает поступки. Человек становится героем собственной трагедии. В такой переплет попал и Михай. Несдержанный, импульсивный юноша на пороге беды… И меня тащит за собой… Но, может быть, вызов в полицию связан не с ним? Тогда с чем же?»

Учитель был утомлен. Он приехал из деревни Шишешти, куда перевели гимназию. Преодолел не один десяток километров, чтобы вовремя явиться в полицию. И так долго торчит здесь впустую!..

Дверь отворилась, и Ангелеску, помощник полицейского комиссара, появился на пороге и крикнул на весь коридор:

— Учитель Влад Георгиу здесь?

— Здесь, господин комиссар! — ответил учитель, вздрогнув, и торопливо подошел к полицейскому. — Давненько жду…

— И дальше что? — грубо оборвал рыжий, смерив его суровым взглядом. — Думаешь, у нас как в твоей гимназии? Звонит звоночек — и ты входишь в класс?

— Позвольте, но ваш тон…

— Кончай базар, мы не в парламенте, где каждый болтает что хочет, — буркнул помощник комиссара. — Господин начальник ждет тебя…