У ворот Северина - [33]

Бобочел осторожно сдвинул картуз на затылок, чуть поколебался, глядя на улыбающееся лицо фон Клаузинга, и ухмыльнулся в свою очередь небывалой сделке, потом согласно кивнул.

Прошло около двух лет. В это утро Клаузинг, как обычно, явился к немому. Он застал его стоящим со щеткой в руке у карты. В последнее время флажочки переместились далеко на запад, а с апреля подступали уже к Яссам, тянулись через Польшу к Балтийскому морю.

Клаузинг постучал носком сапога по ящичку, напоминая чистильщику, что пора браться за дело.

Бобочел вздрогнул и обернулся. При виде немецкого коменданта лицо его засветилось радостью. Приветствуя его и почтительно кланяясь, он приподнял картуз, потом деликатно взял немца за руку, подвел к витрине и указал на карту. Положение на фронте было, увы, не таким блестящим, каким его изображал Клаузинг, впрочем, он и сам это знал, а потому нервничал и раздражался по любому поводу. Чтобы немец понял, в чем дело, Бобочел постучал толстым пальцем по стеклу витрины, потом по циферблату золотых часов Клаузинга. Гнусавя и жестикулируя, он пытался втолковать ему, что пройдет немного времени и он, Бобочел, выиграет пари. Начальника комендатуры крайне возмутило поведение немого, тем более что вокруг них стали собираться зеваки — извозчики, торговцы мелких лавочек, случайные прохожие. Они с любопытством взирали на спорщиков. Что себе позволяет немой? Как он посмел хватать высшего немецкого офицера за руку и публично оскорблять его мундир? Клаузинг удостоил наглого оборванца шуткой, чтобы хоть как-то развеять скуку, неизбежную при чистке сапог, а тот нанес оскорбление ему и в его лице всей немецкой армии, самой доблестной, самой неустрашимой, самой…

Но Бобочел настойчиво и даже безапелляционно продолжал доводить до сведения Клаузинга, что близится срок, когда он станет законным владельцем офицерских золотых часов. С красным от злости лицом немец вырвал наконец свою руку и наотмашь хлестнул немого перчаткой по лицу.

— Zigeuner![12] — взвизгнул он, глядя на оливково-смуглое лицо чистильщика и кипя негодованием. Обернулся, кликнул шофера, влез в машину и велел немедленно ехать в комендатуру.

Ошеломленный Бобочел довольно быстро опомнился, потер щеку ладонью и что-то загундосил, угрожающе подняв щетку вслед офицеру. Потом стал «объяснять» толпившимся вокруг него людям, что он выиграл пари, а немецкий офицер — жулик и обвел его вокруг пальца. Вне себя от ярости он вдруг побежал в книжную лавку. Минуту спустя все увидели, что Бобочел залез в витрину, тяжело ступая по книгам, пеналам, тетрадям, подошел к карте, с трудом удерживая равновесие, ухватившись за остекленную раму, наклонился и торопливо переместил флажки так, что они оказались у самого Будапешта.

— Ишь, обозлился немой… Так и до беды недалеко, — заметил инвалид Вэрзару, который был свидетелем сцены, разыгравшейся между немецким комендантом и чистильщиком сапог.

— А что они с ним сделают, господин Вэрзару? — спросил молодой продавец книжной лавки, протирая тряпкой стекло витрины. — Он ведь ничего такого не сказал. Он толком и говорить-то не может.

— Говорить не говорил, а делал, — раздраженно возразил инвалид. — Как он посмел угрожать немецкому офицеру? Союзнику нашей страны! Союзнику господина маршала Антонеску! Что он себе позволяет? Линию фронта передвинул! Разве туда отступила немецкая армия?

— Отступит, не сомневайтесь. Она здорово драпает…

Чистильщик выскочил из лавки, нисколько не успокоившись; он останавливал прохожих, подзывал их к витрине, показывал новую линию фронта, объяснял на растопыренных пальцах, что скоро немецкая армия будет разгромлена и война окончится. Но тут вышел хозяин лавки, припадающий на одну ногу, и костылем поспешно опустил жалюзи, велев зевакам разойтись.

10

В тот же день учитель Влад Георгиу нервно прогуливался по коридору полицейского управления, недовольно поглядывая на карманные часы. На старых поцарапанных скамьях, стоящих вдоль серых грязных стен, сидели посетители, пришедшие сюда по разным причинам. Они шепотом переговаривались и, когда открывалась дверь, с любопытством следили за комиссарами в черной форме с белыми аксельбантами или надзирателями, снующими из кабинета в кабинет с бумагами и папками в руках, а то и подталкивающими какого-нибудь пьянчугу, приведенного на следствие.

Коридор был темный, его освещала одна-единственная лампочка, подвешенная высоко под засиженным мухами, облупившимся потолком. В спертом воздухе пахло известкой и мочой, и это вызывало у Георгиу тошноту. Учитель отошел к окну, выглянул, свесившись через карниз, во внутренний двор управления. Двор был загажен, забит телегами и привязанными к ним волами, которые, лежа в грязи, жевали сухие кукурузные початки.

— Это которые по реквизиции, — пояснил ему смуглый небритый человечек в замасленной одежде. Он заметил, что Георгиу удивленно разглядывает двор управления, и ввязался в разговор. — Пригнали вот, три дня как сидят без дела… Приказа никакого нет, а уехать бедным людям не дают…

Учитель наклонил голову в знак того, что понял, но ничего не сказал и даже повернулся к человечку спиной, считая, что не стоит в полиции якшаться с кем попало. Он знал, что здесь немало агентов, которые выдают себя за пострадавших, якобы вызванных на допрос к комиссару, а сами подслушивают разговоры о главе правительства, о тяжелой ситуации в стране, о войне. Они провоцируют людей, вызывают на откровенность. Поэтому Влад Георгиу не стал общаться с этим «доброжелателем» или осведомителем и удалился, неслышно ступая по коридору. Беспокойство его нарастало, потому что он не знал причины вызова к начальнику полиции. «Конечно, это связано с Михаем. Неужели они узнали, что он вернулся? Или речь идет о чем-то другом?..»