У ворот Северина - [28]

Мучительно текли месяцы военной подготовки, когда курсантов гоняли по болотам и лесам, муштровали в утомительных переходах, с кирпичами в ранце и пулеметом на плече. Он выдержал экзамен на водителя танка. Ему присвоили звание ефрейтора, первое звание в немецкой армии. Спустя четыре месяца Михая должны были снова повысить, но этого не произошло, его обвинили в строптивости и неспособности к быстрому освоению немецкой военной науки. В целях воспитания его посадили в тюрьму. Лишили летнего отпуска на родину. В дни каникул вместе с другими курсантами-неудачниками он помогал строительным рабочим в ремонте казармы — средневековой крепости с серыми башнями и мощными контрфорсами. Однажды в обод, недовольный едой, он выплеснул суп под стол немецких офицеров. Его разжаловали в солдаты. Отослали на передовую. Так он попал на фронт. Участвовал в немецкой военной кампании в Африке. Раскаленной душной ночью его танковый полк высадился в Бенгази. Они вели бои в песках Сахары в составе дивизии Роммеля.

Вскоре Михая ранило осколком в правую ногу, пониже колена. Он попал в полевой госпиталь в Триполи. 9 мая Роммель проездом навестил немецких раненых в госпитале, разговаривал с некоторыми из них, в том числе и с Михаем, которому даже пожал руку как храброму воину. Через месяц Михая выписали. До полного выздоровления было далеко, и его отправили в Германию для несения нестроевой службы. Он попал в отряд охраны на военном заводе. Здесь у него вышел конфликт с немецким унтером, вылитым Рудольфом. Михай ударил его по голове так сильно, что у того лопнула барабанная перепонка. Михая посадили в тюрьму.

Через несколько дней, когда Михая погнали на работу, он увидел среди заключенных, работающих под конвоем, своего одноклассника — еврея Леона, они учились вместе в первых классах гимназии, потом мальчик с родителями переехал в другой город. Леон таскал на спине тяжелые ящики с боеприпасами. Прошло три дня, и Михай передал ему записку, обещая помочь бежать. К несчастью, записка попала в руки немецкой военной полиции. До суда Михая отправили в лагерь под Бременом. Он думал, это конец. Не так-то легко вырваться из лап гестапо!.. Потекли дни страха, колебаний и… планов побега. Дождливой ночью ему и одному поляку удалось бежать. Босой, поначалу в одежде заключенного, где пешком, а где на подножках и буферах вагонов, голодный, всегда настороже, он добрался до Оради, потом до Тимишоары и оттуда до Турну-Северина.

— Вы, конечно, понимаете, дорога была тяжелая, опасная, — закончил Михай рассказ о своих злоключениях, — но я счастлив, что вижу вас, что снова с вами… Как я тосковал по дому! Как тосковал! Как беспокоился, узнав про бомбежки американцев! И ни одной весточки от вас… Долгие месяцы.

Михай замолк. Мать тихо плакала, вытирая слезы концом фартука и поглядывая на сына. Потрясенный услышанным, молчал и отец. Смотрел в окно, задумчиво постукивая пальцами по столу. Он не знал, как отнестись к рассказу сына. Страдания Михая его взволновали, но он никак не мог понять, откуда строптивость и упрямство в его характере. Чем продиктованы дерзость и необдуманные поступки? Откуда столько отваги, чтобы подвергать свою жизнь опасности, ввязываясь в рискованные акции? Он, отец, знал Михая иным. Благоразумным, уравновешенным, спокойным, терпимым, послушным и дисциплинированным, повинующимся каждому слову отца и матери. Таким он его вырастил. Таким знал. А сейчас?

— Так в чем конкретно твоя вина? — спросил немного погодя учитель, повернувшись к сыну. — В том, что ты ударил немца или что хотел устроить побег еврею?

— За то, что я ударил эту скотину унтера, может, и не было бы серьезного наказания, — ответил Михай, сам сомневаясь в том, что он говорит. — В конце концов, он тоже виноват, первым поднял на меня руку. Я только защищался… Ну, посидел бы в тюрьме и…

— Так что же тебе инкриминировали?

— Попытку организовать побег. Меня обвинили в соучастии.

— Болван! — взорвался Влад Георгиу, стукнув кулаком по столу и резко вскочив со стула. — Кто тебя просил подставлять голову? Ты не мог заниматься своими делами и не вмешиваться в чужие?

— Не мог, отец, — спокойно возразил ему Михай. — Не обижайся, но ты не прав. Видишь ли… Не знаю, как тебе объяснить… Но это не чужие дела. Я не мог бы спокойно смотреть, как поведут на смерть моего одноклассника, моего…

— Ну какой он тебе, черт возьми, одноклассник! Вы учились вместе лет пять тому назад. Он ведь еще до войны уехал с родителями в Клуж или Орадю.

— Неважно, отец. Он — мой одноклассник. И это ничего не меняет, учились мы вместе или нет. По-человечески я должен был ему помочь, тем более что за ним не было никакой вины…

— А кто тебя уполномочил решать, виноват он или не виноват? — воскликнул учитель, задыхаясь от негодования. — Кто?! Ты знаешь, что он сделал? За что попал в заключение?

— За то, что он еврей…

— И ты взялся защищать евреев?

— Да, — спокойно ответил Михай. — Ты научил меня быть человеком. Любить детей, любить людей. Разве ты сам не защищал евреев, когда их дома громили гимназисты-зеленорубашечники[3]? Мы были против хулиганов-легионеров. Ты это прекрасно знаешь. А теперь я понял, что представляет собой фашизм.