У ворот Северина - [27]

Курсанты пересекли на поезде Венгрию, Австрию и наконец прибыли в Берлин. В тот же день их отправили знакомиться со столицей Германии, которую они знали только по кинофильмам да цветным фотографиям в иллюстрированном журнале «Сигнал». Целый месяц их возили по «местам боевой славы», чтобы они собственными глазами убедились в превосходстве вермахта над всеми армиями мира. По словам немцев-инструкторов, этой армии «поклонились в ноги почти все народы Европы». Курсанты посетили линию Мажино на границе с Францией.

Потом их повезли в Париж. Несколько упоительных дней они бродили по парижским улицам с их старинными особняками. Но из окон свисали флаги со свастикой, флаги захватчиков. Походили по Латинскому кварталу. Были восхищены Сорбонной. Постояли в Пантеоне, склонившись у могильных плит, под которыми покоились Вольтер, Гюго, Золя, Руссо и другие выдающиеся представители французской культуры. Гуляли по набережной Сены, где художники-профессионалы творили и тут же за гроши продавали свои картины, лишь бы дожить до завтрашнего дня. Поднимались на Эйфелеву башню и с высоты птичьего полета обозревали — невооруженным глазом или в бинокль — улицы, площади, дома великой французской столицы: от площади Согласия до собора Нотр-Дам, от улицы Толбиак на южной окраине до Монмартра с его величественной белой базиликой Сакре-Кёр, по соседству с которой расположились Северный и Восточный вокзалы, разделенные большим бульваром Лафайет. Как-то утром курсанты побывали на кладбище Монпарнас, симметричном, с широкими аллеями и изящными склепами в итальянском стиле. Михай благоговейно постоял у могилы Мопассана, новеллы которого он полюбил с гимназических лет, возле праха великого критика Сент-Бёва и поэта Бодлера. Тринадцать дней в Париже… Лувр, Большие бульвары, бульвар Вольтера, площадь Бастилии, бульвары Бон-Нувель и Сен-Жермен. Любовались зданием парижской Оперы, которое по своему стилю напомнило им бухарестский Офицерский клуб… В последний день они побывали в Доме Инвалидов, сооруженном при Людовике Четырнадцатом. Могила Наполеона. На плите они прочли знаменитую фразу из его завещания: «Я желаю, чтобы мой прах покоился на берегах Сены, среди французского народа, который я так любил».

— Ты изрядно повояжировал, сын, — заметил Влад Георгиу, удобнее устраиваясь на стуле. — Подумай только, как интересно!

— Хорошо, что мальчик повидал Париж, — вмешалась мать. — Это так поучительно!

— Слушаем дальше, — нетерпеливо прервал ее учитель. — Любопытно узнать, где ты побывал потом, чего достиг. Это меня интересует больше…

Михай кивнул, кашлянул в кулак и продолжал:

— Накануне отъезда, в полдень, нас привели в высшее военное училище, расположенное в старом двухэтажном особняке с фасадом метров в двести и просторным внутренним двором. Училище было построено, насколько мне помнится, в 1872 году. Там временно разместилась немецкая комендатура. Нас, курсантов, построили в каре, и начался заключительный этап нашего пребывания во Франции. Перед нами выступил и произнес речь генерал с моноклем. Он скорее кричал, отрывисто лая, чем говорил, о нашем будущем и перспективах обучения под командованием «самых способных, самых образованных, самых храбрых» немецких инструкторов. В заключение он пожелал нам покорить в составе армии третьего рейха многие другие столицы мира, равные Парижу, на Эйфелевой башне которого развевается флаг со свастикой, символом германского фашизма.

Хотя голос юноши был по-прежнему глуховатым, в нем явно зазвучала нота оскорбленного человеческого достоинства, когда он перешел к рассказу о том, что им пришлось пережить после первого «месяца привыкания» к новой действительности, к жизни офицера в немецком форме. Воспоминания снова замелькали как кадры кинопленки, но в более замедленном темпе. И в этих кадрах раскрылись новью стороны его жизни, еще более печальные, мрачные, жестокие.

После «медового месяца», как прозвали курсанты свою туристскую поездку, настали самые трудные дни. Началась прусская муштра. Быт в немецких казармах был невыносим. С первых минут человеческое достоинство попиралось под предлогом «железной дисциплины»: «вышестоящий всегда прав», а значит, «твоя жизнь принадлежит ему, это его собственность, как бритвенный прибор или парадный мундир». В Германии все претило чувствительной натуре Михая. Жестокий, инквизиторский режим, брань и оскорбления, сыплющиеся по каждому поводу. Все это могло расшатать нервы даже более здорового и спокойного человека. За любой проступок сажали в карцер, отменяли воскресную увольнительную или давали унизительный наряд.

Как-то на очередном смотру Михай нечаянно выронил штык, и тот вонзился острием в землю. Его заставили десять ночей подряд копать поле за казармой — отрывать по два пулеметных гнезда в ночь, чтобы их размеры точно соответствовали предписаниям устава. «Штык втыкают в противника, а не в землю!» — выговаривал ему Рудольф, коротконогий жилистый унтер-офицер. Днем, само собой, он обязан был нести службу наравне с теми, кто с отбоем ложился спать. У него не было ни часа отдыха. В другой раз, на тренировке в вождении танка, Михай зазевался, не переключил вовремя скорости, и боевая машина накренилась так, что чуть было не свалилась под откос. Он схлопотал пятнадцать суток карцера. Приходилось стоять. Нельзя было сесть — таким тесным был карцер.