У ворот Северина - [25]

Черные дни… Тяжелые времена… По мостовой зацокали первые туфли на деревянной подошве. На поле, за кладбищем, и на городском стадионе каждое воскресенье офицеры запаса готовили к войне учеников двух последних классов гимназии. Из дома в дом ходили группы женщин, собирая пожертвования для армии: «Белье — солдатам!» Расквартированные в городе итальянские и немецкие офицеры толпились у кинотеатра «Регал», спеша увидеть Даниэль Даррье в кинофильме «Клуб женщин», танцевали до поздней ночи, словно беспечные курортники, приехавшие отдохнуть в живописный придунайский городок…

Михай сидел на ступеньках веранды, подперев голову ладонями. Думал. Вспоминал. Будто снова смотрел отрывки из знакомого фильма о том, что было два года назад и что особенно дорого ему. Какие события произошли с тех пор? Как родители? Он не знал. Налеты, бомбежки… Здания разрушены, парки запущены, улицы изрыты… Тоскливая панорама города неотступно стояла у него перед глазами.

Черные дни… Тяжелые времена…

Стукнули ворота. Михай вздрогнул, словно пробудясь ото сна. Медленно встал. Во двор вошел отец — сгорбленный, в поношенной одежде. Под мышкой он держал желтый плед, а в руке — коричневый обшарпанный чемоданчик. Следом шла мама. Похудевшая, она едва держалась на ногах и тоже несла фибровый чемоданчик, перевязанный бечевкой, — наверное, сломались замки.

— Отец! Мама! — крикнул Михай и бросился им навстречу.

Влад Георгиу застыл на месте, будто окаменел. Мама замерла, прикрыв рот ладонью. Они были как два каменных изваяния и так пристально смотрели на сына, будто он вернулся с того света.

— Михай, это ты? — спросил отец неуверенным голосом, оглядывая сына с головы до ног.

— Я, папа.

Учитель Георгиу повернул голову и в замешательстве посмотрел на жену, будто просил ее подтвердить, что это правда. Но мать, ошеломленная появлением сына, молчала, не двигаясь и не зная, что подумать. Она не верила своим глазам: Михай, которого они столько ждали, о котором тревожились дни и ночи напролет, стоял перед ней целый и невредимый. Оба поспешно поставили чемоданчики к стене дома и со слезами на глазах по очереди обняли сына и горячо расцеловали.

— Почему ты в таком виде, мальчик? — спросил Михая явно озадаченный отец. Отступил на шаг и вновь оглядел сына с головы до ног. — Где ты пропадал? Откуда приехал?

— Оставь его в покое, Влад. Ему надо помыться, переодеться, — вмешалась мать, утирая слезы рукавом платья. — Будет еще время поговорить. Пошли, Михай, пошли, мальчик, в дом.

Михай сделал несколько шагов рядом с родителями и спросил:

— А где Дана?

Он не видел сестру и был встревожен.

— Скоро придет, — ответил отец, открывая дверь веранды. — Она с утра на работах по расчистке города. Тетю видел?

— Видел, — сказал Михай с болью в голосе, пропуская вперед мать. — Она сидит в шезлонге, в виноградной беседке…

— Такой она стала после первой бомбежки. Несчастная женщина! От Александра никаких известий. Дом их разбомбило. Эмилию с Костелом мы приютили у себя. Ребенок целыми днями играет, а мать не встает с шезлонга. И молчит… Все смотрит в небо, боится, наверное, самолетов…

В комнате было прохладно и тихо. Пахло нафталином. Михай осмотрелся: все было на своих местах, как тогда, когда он уезжал. Посредине стоял овальный стол, накрытый голубой плюшевой скатертью, вокруг — мягкие стулья с высокими резными спинками, в углу диван, рядом комод, на стене часы с маятником, под потолком бронзовая люстра с тремя плафонами на изогнутых ножках, куда маленькая Дана, прибежав из гимназии с отличной отметкой в дневнике, забрасывала берет. Потом, успокоившись, она влезала на стол и снимала его с люстры. Над окном пустовала клетка канареек, которых он получил в подарок от дяди Александра, в ней не было. Погибли? Или Дана отдала их кому-нибудь? А может, они просто улетели? В маленьком книжном шкафу, под зеркалом, Михай увидел свою фотографию: он в форме немецкого курсанта в городе Эрфурте. Улыбающийся, веселый, он смотрел куда-то чуть вбок, гордо выпятив грудь. На голове высокая офицерская фуражка с орлом, паукообразной нацистской свастикой и маленьким козырьком, отороченным серебряным шнуром.

— Садись, мальчик, садись! — заботливо хлопотал отец. — Расскажи нам все по порядку. Ты с фронта? Где твоя форма? У тебя ведь немецкая форма? Правда? Насколько я помню, в последнем письме из Бухареста ты писал, что тебя отправляют в офицерское училище в Германию. И действительно, письма мы стали получать из Германии, а тебе писать в Эрфурт. Оттуда я получил и твою фотографию. Так?

— Да, так. Но формы у меня больше нет.

— Как нет?

— Очень просто. Нет, и все. Мне дали другую…

— То есть?

Михай умолк и лежавшей на столе зубочисткой принялся чистить грязные ногти, чтобы чем-то занять свои руки и, главное, не смотреть в глаза родителям.

Влад Георгиу сел на диван и спокойно ждал, протирая стекла очков носовым платком.

— Говори, Михай, я тебя слушаю…

— Я из лагеря.

— Ка-ак?

— Из лагеря.

— Из какого лагеря?

— Немецкого.

— Что ты делал в немецком лагере? — изумился отец и, надев очки, встал с дивана. Он не верил своим ушам. Дрожащей рукой отодвинул стул и, сев за стол, приготовился внимательно выслушать сына. — Ну говори же, не молчи! Ана, иди сюда! — крикнул он жене, которая накрывала на стол в соседней комнате. — Иди послушай, откуда прибыл наш сынок!