У ворот Северина - [26]

Суровый голос отца, ледяной взгляд, резкие движения предвещали грандиозный скандал. Михай это предвидел. Он хорошо знал отца — прямого, честного, внимательного воспитателя своих детей. Отец всегда стремился к тому, чтобы поведение и поступки не роняли их в глазах окружающих. Но юноша не предполагал, что скандал разразится с первых минут встречи. Надеялся, что сумеет объяснить родителям случившееся, они поймут, в какое трудное положение он попал, и, может быть, через день-другой все утрясется, отец поддержит сына… Его непреклонный, неумолимый отец, он ведь никогда не прощал обидчикам Михая…

Михай сидел, не отрывая глаз от скатерти и вертя в руках ненужную зубочистку. Лоб его покрылся испариной. Он чувствовал, что задыхается и ему вот-вот станет дурно. Его приезд не обрадовал родителей. Отец смотрел на него грозно, словно он был преступником. Нет, преступником Михай не был. Он даже спас от смерти человека…

— Какие у тебя грязные руки! — брезгливо заметил отец. — И эти волосы, борода, лохмотья… У меня такое впечатление, что я сижу за одним столом с бродягой.

В дверях показалась мать с тарелкой в руке, на которой лежали нарезанные огурцы, брынза, черный хлеб.

— Ана, прошу тебя, сядь! — властно потребовал Влад Георгиу. — Ну, сын, — снова повернулся он к Михаю, — рассказывай, что ты натворил, почему попал в лагерь? Тебя освободили или ты бежал?

— Как? Ты был в заключении? — пришла в ужас Ана и горько заплакала. — Что ты сделал, Михай? — умоляюще потянула она сына за руку. — Что?! Ты правда сидел?

— Да, он был в немецком лагере, — ответил за него отец. — Так, сын? Или я тебя неправильно понял?

— Может быть, он пошутил, Влад, — сказала Ана, вымученно улыбаясь. Взгляд ее при этом оставался напряженным, испуганным. — Захотел попугать нас…

Михай украдкой посмотрел на отца, потом на мать и чуть заметно качнул головой:

— Нет, не пошутил… Я из лагеря…

— Значит, это правда? — сорвался на крик Влад Георгиу и, подняв глаза к потолку, в отчаянии схватился руками за голову. — Господи, за что ты ниспослал мне такую кару?! Ты слышала, Ана?! Слышала, что он говорит?

На лбу отца выступили капельки пота. Медленным, вялым движением он вынул носовой платок и промокнул виски. Стекла очков запотели, казались матовыми. Голубая вена на виске часто-часто пульсировала, готовая лопнуть. Глаза матери были полны слез, она до боли стискивала руки, чтобы не разрыдаться в голос.

— Не горячись, отец, — мягко сказал Михай, огорченно приглаживая волосы растопыренной пятерней. — И ты, мама… Я не сделал ничего плохого. Прошу вас, не судите обо мне поспешно…

— Сын мой… сын… — простонала Ана, нагнув голову и утирая слезы фартуком. — Как ты изменился! Какой позор на мою седую голову!

— Знаю… Понимаю… Вам тяжело… — просительно увещевал их Михай. — Выслушайте меня, вы все поймете. Мама, прошу тебя, успокойся.

— Полиция будет по ночам навещать нас, как этого нашего соседа, Райку с судоверфи, — горестно вздохнул отец, кивком показывая на соседний двор. — Мы станем посмешищем города…

— Ну, Влад, Райку ведь коммунист, — возразила жена сквозь слезы, пытаясь умалить вину сына. — Говорят, он против маршала, против войны.

— Что говорят и как говорят, нас это не касается! — оборвал се учитель строгим тоном. — Что посеешь, то и пожнешь. Его арестовали и, прежде чем увести, перерыли весь дом. Только этого нам не хватало!

Влад замолчал, его била нервная дрожь. Он снова вынул платок, вытер пот со лба и скомкал платок в кулаке. Обернулся к Михаю и все так же холодно посмотрел на него.

— Скажи, сын, — спросил он, пытаясь взять себя в руки и успокоиться, — за что тебя посадили? Что ты сделал? Тебе вынесли политический приговор?

— Нет, отец.

— Тогда что же?

— Я вам все расскажу.

— Рассказывай.

— Влад, оставь его в покое, пусть сначала помоется и поест, — заботливо вмешалась мать, вставая со стула. — Ты не видишь, в каком он состоянии? Худой как щепка…

— Нет, я не могу ждать! — оборвал он ее, решительно разрубив ладонью воздух, — Я хочу знать, с кем сижу за одним столом, кого буду кормить! И вообще, кого я вырастил! Я — честный, порядочный человек. Я не занимаюсь политикой. Ни во что не вмешиваюсь. Уважаю закон, власть, короля, бога, кого угодно… В меру скромных сил выполняю свой долг. Уделяю время школе, дому, всем вам… Такими я надеялся видеть и своих детей. И вот, пожалуйста! — Влад Георгиу кипел негодованием. Его всегда белое как мел лицо налилось теперь кровью. Взгляд стал колючим, а в уголках рта выступила слюна. Он помолчал несколько секунд, опустив голову и собираясь с силами. — Мы слушаем тебя, сын, — сказал он более спокойно и положил локти на стол, приготовившись к исповеди Михая. — Ну, рассказывай, где был, что делал… Ты уехал как сын состоятельных родителей, а вернулся в лохмотьях, как побирушка.

В комнате наступила тишина. Сквозь окно, заклеенное крест-накрест бумагой, пробивался солнечный луч и падал на стол. На стене монотонно тикали часы. Михай смотрел на старинный, полустертый от времени циферблат часов и собирался с мыслями. Потом начал рассказывать, скупо роняя слова, приглушенным голосом, взволнованный и даже взвинченный, явно во власти неприятного чувства, когда приходится защищаться, доказывать свою правоту, подыскивать убедительные аргументы. Его привлекала жизнь военного. Поэтому, к радости матери, он и решил поступить в офицерское училище. Пока учился в Бухаресте, все шло как по маслу. Военный быт суров, но Михай скоро к нему привык. В ходе строевой подготовки и на тактических учениях он измерил вдоль и поперек учебное поле, окрестности фермы на окраине Бухареста, прополз по-пластунски не один километр вдоль шоссе. А однажды утром, когда сыпал мелкий частый снег, пришел приказ генштаба направить из их офицерского училища первую сотню курсантов-отличников на дальнейшее военное обучение в Германию. Выбор пал и на него.