У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику - [190]

Вот здесь и началась наша жизнь, и как бы странно и нелегко ни было это начало, но сердце сжалось в нас от грусти. Страстная тяга и сбывшаяся надежда, утрата и обретение вновь, неудача и свершение, горесть и радость как бы слились в одно глубокое, сильное чувство. С крыльца, где мы стоим, за весенним туманом, внезапными валами хлынувшим на бухту, нечетко виднеется противолежащий конец ее береговой дуги, там сгорел наш второй дом, и в этом тоже нет трагедии. На его месте стоит новый, он хорошо отсюда виден, но вот стал застилаться туманом.

Туман, накатывая, обволакивает уже и нас, а солнце еще держится в небе платиновым диском; и словно какая-то музыка нам зазвучала — музыка, навсегда затаившаяся в доме отголосками тех слов жены, с которыми она, бывало, глядела сквозь это окно на крыльцо (в первые дни, когда мы думали пробыть здесь неделю, не больше, и осенью потом, когда все медлили с отъездом), варила кофе и негромко описывала утро самой себе и мне, словно вновь обретающему зрение слепому, которого приходится заново учить красотам и странностям мира. Словно эта музыка отомкнулась теперь нашему внутреннему слуху, заиграла — не музыка, а ее звучащая суть, нимало не сентиментальная, а свежая и чистая, и берущая за душу лишь тем, что звучит она так счастливо, ибо счастью свойственно брать за душу; или это прежние мы шепчемся? «Восход при ущербной луне, в зеленом небе… Белый иней на крыльце и на крышах, первый настоящий утренник… Вон под окном маленькая флотилия гоголей, а ночью здесь побывали еноты, я вижу их следы… Прилив какой высокий. Бедные мои голодные чайки. Как холодно, должно быть, вашим лапкам там, в ледяной воде… Гляди скорей! Будто костер! Как горящий собор. Надо мне окна вымыть. От рыбачьей лодки набегает волна прядью серебряных елочных нитей. Как преображает солнце эти дымы!.. Надо кошке чего-нибудь выставить. Она вернется голодная из своих ночных шатаний. Баклан летит. А вон гагара. Иней блестит алмазной пылью. Я в детстве думала, это волшебные алмазы. Еще минута-две, и он растает, испестрит мокрое и черное крыльцо тонким лиственным узором. Горы с утра сегодня мглисты и далеки — признак, что день будет хороший…»

Удивительный, великолепно-щедрый медовый месяц, растянувшийся на всю жизнь!

Мы поднялись на обрыв по ступенькам — по врытой мною лестнице, все еще крепкой, — и пошли тропой в туман, к роднику. Туман в лесу был густ, валил на нас из-под кустов, словно дым из пароходной трубы, и странно было в этом дыму слышать разрозненный птичий щебет, постепенно смолкающий. Разговор шел о тех первых днях, жена вспомнила, как однажды чуть не месяц лежали туманы, такие густые, что фиорд был непрогляден, и корабли проходили мимо нас незримые, только слышалось непрерывное траурное гудение туманных горнов и сиротливый бой колоколов. Иной раз смутно прорисовывалось рыбачье судно Кристберга, как вот сейчас, и мыс впереди то маячил, то заволакивался опять, а порой видимость обрывалась почти тут же за крыльцом и казалось, мы живем на самой кромке вечности. Вспомнились нам и сумрачные дни, когда на почерневшем крыльце лежала ледяная морозная пленка и лампа горела до десяти часов утра. И корабли, что шли вслепую, по отражению гудков от берега, но и тогда к нам доносился стук их двигателей, хотя гораздо глуше, чем доносится сейчас шум машины проплывающего судна:

Frere Jacques,

Freie Jacques,

Dormez-vous?

Dormez-vous?

И метели, глушившие отзвук; и такое чувство, будто не только у нас, но повсюду в ночи метет снег и вьюга глушит отзвуки, и на весь мир одни мы — светильником любви.

А иногда (как вот сейчас) в этих хибарках чудилось что-то таинственное, такое же скрытое, как никем еще здесь не найденные гнезда пестрого люрика, жителя наших прибрежий.

Тропа почти без изменений, да и здешний лес тоже. Цивилизация, создательница мертвых ландшафтов (настолько тупая воображением, что ухитрилась изгадить даже архитектурную прелесть нефтезавода), расползлась по всему тому берегу ползучим пожаром, уродующим, безмозгло-свирепым, и, распространись через фиорд, подкралась к нам с юга побережьем, губя деревья и руша домишки на своем пути, но наткнулась на индейскую резервацию и на еще не отмененный закон, по которому застраивать территорию вблизи маяков запрещено. Так что цивилизация (высшим символом которой, пожалуй, был и остается маяк) чудесным образом оградила нас с юга от себя самой, словно осознав тщетность притворства, будто, опустошая и губя, она насаждает прогресс. Видна ее работа и на севере, за бухтой; там грызня между земельными спекулянтами над живым и мертвым телом Эридан-порта привела мало-помалу к возвращению зарослей на криво нарезанные дачные участки, где среди немногих уцелевших деревьев уже сплошь поднялась лоза, топорщится лесная малина. Но в конце концов и там некоторые живут счастливо — те, кто смог купить участок. И природой даже наслаждаются. Ибо человеку — чье хищничество там, где оно не ставит весь край под угрозу засухи и запустения, подчас способно ненароком придать красоту панораме, — человеку не удалось еще порушить горы и звезды.