У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику - [188]
Не удивительно, что мистики затрудняются описывать свои озарения; и пусть пережитое мной было не совсем из того разряда, но и оно казалось связано со светом, даже с ослепительным светом, и таким всплыло в памяти годы спустя: мне приснилось, что мое естество преображено в фиорд, внезапно насквозь просвеченный — но не вечерней луной, а восходящим солнцем (мы и эту картину не раз наблюдали); всего меня, всю душу пронизал отсвет солнца — солнца особенного, ибо когда я проснулся, то солнце это со своим светом и теплом само в духе Сведенборга>[239] преобразилось в нечто абсолютно простое; в желание стать лучше, человечнее, способнее к доброте, пониманию, любви…
В тропинках, особенно лесных, всегда крылось и кроется что-то волшебное; с той поры я прочел уже много книг и знаю, что не только фольклор, но и поэзия изобилуют символическими сюжетами о тропах раздваивающихся, ведущих в золотое царство, к смерти или к жизни, о тропинках, где подстерегает волк или — почем знать? — кугуар, о тропках, заставляющих блуждать, о тропах, что разветвляются не на две, а на двадцать одну стежку, уводящую обратно в Эдем.
Но я и без книг глубоко ощутил тогда сверхъестественное свойство тропинок. Никогда прежде я не слышал об укорачивающихся тропах, но нам с женой случалось слышать о бесследно пропадавших путниках — шел человек минуту назад и вдруг исчез. И мы, пренебрегая тем, что пережитое мной может иметь и более сокровенный смысл, а единственно ради удовольствия, ради бегущих по спине сладких мурашек сочинили ночью в постели историю на этот сюжет. Что, если тропа будет становиться все короче и короче и в один прекрасный вечер я исчезну на обратном пути от родника? А может, пугая друг друга, мы втайне как бы хотели умилостивить рок, до сих пор нас не разлучивший, — показать, что мы не принимаем самодовольно этот неслыханный подарок судьбы как нечто само собой разумеющееся. Страшная сказка служила как бы предохранительной прививкой от разлуки — меня перед этим вторично забраковали (возможно, сочли слабоумным), но война еще могла нас разлучить — и в то же время была иносказанием о счастливом финале нашей эриданской жизни, несмотря ни на что: ведь чего бы мы ни насочиняли о путнике и о тропе, но я-то непременно вернусь домой от родника, и дорога эта кончится для нас радостной встречей влюбленных.
Но дорога и вправду будто делалась короче и короче, хотя впечатление это не сопровождалось больше столь сильным ощущением чего-то непередаваемого. Как бы ни подготавливал я свое восприятие, отправляясь к роднику, неизменно оказывалось, что я и не заметил, как одолел косогор на обратном пути. И наша сказка стала казаться настолько реальной, что спустя несколько дней жена в сумерках выбежала ко мне на тропу с восклицанием:
— О господи! Как же я рада, что вижу тебя!
— Любимая! Ну вот и встретились.
Такое неподдельное облегчение читалось на лице у жены и так непритворно обрадовался я сам, что даже пожалел, зачем мы выдумали эту сказку, Но минута была чудесная и многозначительная. И на миг почудилось, что, не выйди жена мне навстречу, я и вправду мог исчезнуть и провести остаток запредельных дней в поисках жены где-то в царстве теней.
Высоко над нами, в апрельском небе, качались мачтовые вершины деревьев. Неожиданно возникли чайки, мчась по ветру над лесом, точно пущенные из катапульты. А у жены за спиной, в заливе, я увидел оленя, плывущего через фиорд к маяку.
Это навело меня на мысль, что хоть и ветер, а тепло и можно снова начать купаться (я с декабря фактически перестал), и тут же я бросился вплавь — и точно заново в купель окунулся.
Вскоре затем мы перебрались в наш дом под дикой вишней, купленный у кузнеца.
Через три года домик этот сгорел дотла, а с ним и вся сочиненная музыка; но мы — с помощью Квэггана, Кристберга и Моджера — сами построили новый дом из леса, прибитого к берегу либо взятого с лесопилки в Эридан-порте, который теперь сносили, освобождая место под дачные участки.
Мы выстроили дом прямо на пепелище старого, частично на прежних сваях: обугленные, они вовек теперь не сгниют. И музыка тоже так или иначе написалась заново и даже быстрее, чем в первый раз, — стоило только пройтись по тропе, и в памяти возникали фрагменты. В эти минуты, в сущности, творилась музыка, а остальное требовало лишь труда; меня поймет каждый художник-творец.
Но ту сгоревшую симфонию я так и не восстановил. Вместо нее, трудясь опять-таки и над музыкой и над словами, я написал оперу. Подстегиваемый чьей-то неотвязной строкой; «И от вселенной, летящей кружась сквозь пространство, пенье неслось…» и страстным желанием выразить наше с женой эриданское счастье, я сочинил эту оперу — возвел, словно наш новый дом, на обгорелых остатках и сваях прежнего труда и прежней жизни. Тема, должно быть, подсказана была моими мыслями об очищении, искуплении, обновлении, символами лестницы, канистры и так далее — и, уж конечно, самим фиордом и родником. Опера частью использовала, подобно «Воццеку»
