У нас в Крисанте - [89]
— Лучше дай ложку, — проворчал Емилиан. — Стиснула зубы, словно я ей хочу отраву дать. А цуйка пошла бы на пользу… — продолжал он бормотать, растирая руки и виски раненой.
Емилиан понял, что рана значительно опаснее, чем это ему сначала показалось… «А Гаврила все не идет. Если Олимпия умрет прежде, чем я смоюсь, все пропало. Тогда с Гаврилой мне не справиться…»
— Ложку! — повторил Михэлука, дрожа от волнения и снова побежал на кухню. Вытащив ящик буфета и громко перебирая вилки, ножи и ложки, он шепнул Бенони, схватившему первый попавшийся стакан.
— Вылезай через окно! Беги на ферму за помощью! — повелительно повторил он и ударил брата по руке. Стакан упал, раскололся, и тут только Бенони понял, что́ Михэлука велит ему делать.
— Размазня несчастная! Ничего не можешь толком сделать! — заорал Михэлука, чтобы обмануть Емилиана, а взор его блестящих глаз, подбадривая Бенони, словно говорил ему: «Смелее, Бенони! Делай, что я тебе говорю! Не теряй времени, дурачок! Открывай окно!» Потом резким движением снова выдвинул ящик и загрохотал ложками.
Бенони бросился к окошку. Михэлука снова прошел мимо лежанки, на которой перед этим валялся Емилиан, хотел уже протянуть руку за револьвером, но передумал. Переступив через порог в комнату, он как бы случайно захлопнул кухонную дверь.
Тетя Олимпия снова застонала. Емилиан приподнял ей голову, ложкой разжал зубы и попытался влить в рот цуйку. Но Олимпию вырвало кровью.
От напряжения, страха и жалости к тетке Михэлуке стало дурно и перед глазами все поплыло.
— Мне плохо! Меня тошнит, — объяснил он Емилиану, бросившему взгляд на желтое, как воск, лицо мальчика. — Этот Бенони никуда не годится. Пойду соберу осколки, на кухне весь пол в стекляшках, еще порежетесь! — добавил он, указывая на босые ноги Емилиана.
Емилиан махнул рукой и снова попытался влить в рот тетки Олимпии немного цуйки.
Михэлука осторожно приоткрыл дверь, чтобы сквозняк не распахнул ее, и увидел, что Бенони все еще торчит верхом на подоконнике. Видно, он совсем растерялся от страха. Михэлука махнул ему для ободрения рукой и тут же скорчил такую страшную рожу, что Бенони сразу оказался по ту сторону окна. Свежий морозный воздух, видно, привел его в себя, он пригнулся и бесшумно, как кошка, прокрался к ступенькам. В ту же секунду Михэлука подскочил к лежанке и схватил револьвер.
— Эй, что вы там делаете? — раздался голос Емилиана. — Почему дверь закрыли?
Но, пока он доковылял до кухни, Михэлука тоже успел уже выскочить во двор, а Бенони, испуганно оглядываясь, мчался к воротам.
— Брось револьвер! — завопил Емилиан вне себя от ярости. — Он не на предохранителе, сам выстрелит и убьет тебя! Околеешь как собака!
Михэлука ничего не ответил. Он неподвижно застыл на месте и, нахмурив брови, направил револьвер на Емилиана.
— Я ведь твой отец! — простонал Емилиан. — Ты что, хочешь застрелить родного отца?
«Нет, ты мне не отец! Ты просто бандит!» — хотелось крикнуть Михэлуке, но с его крепко сжатых губ не сорвалось ни звука.
Ветер продолжал яростно трепать белую маркизетовую занавеску. Емилиан отпрянул от окна и заметался по комнате, как слепой натыкаясь на мебель. Он понял, что погиб. Сквозняк гнал по полу клочья шерсти, один из них подкатился под ноги Емилиана, он тяжело наступил на него и тут же почувствовал острую, режущую боль. Емилиан нагнулся, схватился за ноги и увидел рядом на полу бутылку с цуйкой. Бандит поднес ее к губам и опорожнил большими, жадными глотками, затем подошел к окну и с насмешкой сказал:
— Значит, мне крышка!.. — Затем, широко размахнувшись, швырнул пустую бутылку в окно. Бутылка пролетела в двух пальцах от виска Михэлуки, успевшего отскочить в сторону, и зарылась в снежный сугроб, на том самом месте, где тетя Олимпия осенью посадила черенок розы.
Ветер трепал и развевал занавеску, как белый флаг, и Михэлука не сводил с окна своих блестящих голубых глаз. Он был весь как натянутый лук, и ему казалось, что он сжимает в руках не револьвер, а ядовитую змею и стоит хоть на секунду ослабить пальцы, как она сразу вывернется из рук и ужалит его.
Но тут он услышал стук копыт по дороге и слезы сразу брызнули из его глаз.
— Скорее, дядя, скорей!..
Тетя Олимпия умерла, как только ее привезли в больницу. Ее мятущаяся, вечно неспокойная душа нашла наконец покой. Когда Михэлука пошел проститься с ней, ему показалось, что на ее лице запечатлелась печальная, словно виноватая улыбка, будто она хочет попросить у кого-то прощения. Горько зарыдав, припал губами мальчик к ее огрубевшим от работы мирно скрещенным на груди рукам.
Михэлуке казалось, что он сжимает в руках не револьвер, а ядовитую змею.
Тетя умерла от пули Емилиана… Но на самом деле она погибла уже давно. Олимпию погубила жадность. Золото старого барина отравляло ее душу и подтачивало силы, как тяжелая скрытая болезнь. Тетка давно уже заживо похоронила себя под грудой проклятых золотых монет.
В памяти Михэлуки яркой чередой мелькали воспоминания о том, как они жили в Крисанте, какие планы строили на будущее после смерти старого барина. Тетя Олимпия всегда так стремилась к другой жизни, в которой никто не будет ею помыкать… Как горько, что из всей семьи она одна не нашла верного пути к той жизни, о которой так страстно мечтала! Проклятое золото по рукам и ногам связало Олимпию с судьбой ее бывших хозяев, а ведь она их так ненавидела. Она сама себя поработила и осудила на такую же страшную жизнь, какой жил старый барин. Оба жили в вечном страхе потерять деньги, оба были ожесточены и никому не доверяли.
