У нас в Крисанте - [82]

Емилиан вдруг замолчал, поняв, что проговорился, но потом, увидев ужас на лице Гаврилы, расхохотался тем же истерическим, лающим смехом и продолжал, явно стремясь еще больше напугать собеседника:

— Ты чего так на меня уставился? Да, ты правильно понял — мы его повесили, но он подох, так и не сказав, где спрятал золото. Мы там в лесу шуток не шутили. Шли на смерть, и отступать нам было некуда. Даром нам там никто и сухой корки не подавал. А чтобы не навлечь на себя подозрение, тот, кто отправлялся в село за жратвой для всех, должен был выглядеть прилично — быть в хорошем костюме, чистой рубахе, начищенных ботинках, а не то мог бы навлечь на себя подозрение. Ну, а чтобы достать хорошую одежду или ботинки, приходилось убивать. Что же тут удивительного, если мы и Бебе прикончили? Он и так конченый был человек, тряпкой оказался. С тех пор как в Яссах столкнул под поезд какую-то старую еврейку, которая все равно не доехала бы до концентрационного лагеря, он стал страшно задирать нос. Выше всех себя ставил! А фронта и не нюхал. Даже не пойму, как он в лес пошел со мной. Ты, Гаврила, даже представить себе не можешь, какую мы там жизнь вели. Голодные, холодные, на ногах тряпки вместо обувки. Чтобы достать вот эти ботинки, мне пришлось прикончить какого-то путевого обходчика… Ты что дрожишь? Эх ты, недотепа! Не мужчина, а мокрая курица! Ну да, я его убил, мне же нужны были ботинки. Да только убил я его слишком поздно! — вздохнул Емилиан, не сводя глаз со своих распухших ног. — Слишком поздно! — повторил он, растирая обмороженные пальцы шелковым одеялом. — Теперь тебе ясно, для чего я пришел к вам? — сурово спросил он, вытаскивая револьвер и подбрасывая его на ладони. — В барабане еще две пули, а мне терять нечего. Но вот тебе не стоит портить свою спокойную жизнь. Отдай по-хорошему то, что мое, и я уйду. Уйду, словно никогда к вам и не приходил…

Тут дверь бесшумно отворилась, и вошла Олимпия. В руках большой поднос, заставленный всякой снедью, под мышкой — бутылка, заткнутая половинкой кукурузного початка.

Гаврила посмотрел на жену, и осунувшееся лицо его прояснилось. В сердце закралась искорка надежды. «Может, все это неправда? Может, этот негодяй Емилиан хочет обманом выудить у нас деньги…»

Емилиан Крисанта снова спрятал револьвер в потайной карман.

— Я принесла яишенку и творогу. А к обеду, барин, приготовлю для вас курицу, — упавшим голосом сказала Олимпия и, не глядя на Емилиана, поставила поднос на столик около кровати. На лице ее горели два багровых пятна.

Емилиан придвинулся к столику, и огромная его тень легла на всю стенку. С жадностью набросился он на еду, глотал огромные куски и, казалось, был занят только едой, но на самом деле глаза его подстерегали каждое движение хозяев. Олимпия смотрела, как он ест, и ей казалось, что с каждым куском он обретает новую силу, а эта сила ее уничтожит.

Первым нарушил молчание Гаврила Бреб, в голосе его слышалась мольба:

— Послушай только, Олимпия, что говорит господин Емилиан. Он говорит, что мы ограбили старого барина после его смерти, что Бэкэляну поменял тебе золотые монеты на деньги… (Жена молчала, как немая.) Да ответь же что-нибудь! Ты что, не слышишь? — крикнул Гаврила в ужасе. — Какие у тебя были дела с Бэкэляну? Разве он тебе не в долг деньги давал?

Емилиан перестал жевать и бросил насмешливый взгляд на Олимпию:

— Перво-наперво, золовушка, налей мне стаканчик. А Гаврилу ты не слушай. Я же не говорил, что ты кого-то ограбила… Лучше расскажи нам, как отец дал тебе золото для мальчика.

Олимпия наливала в стопку цуйку, но рука у нее так дрожала, что прозрачная струйка полилась на стол. Наконец ей с трудом удалось наполнить стакан.

— Он мне подарил двадцать золотых монеток, господин Емилиан. Своей рукой дал мне их. Подарил, потому что полюбил Михэлуку! — горячо заверила она Емилиана, не смея глаз поднять на мужа. — Из-за Михэлуки он нам и бумаги на домик и луговину выправил.

— На этот домик? — ухмыльнулся Емилиан.

— Домик мы уж сами построили как умели. Но старый барин Кристу, земля ему пухом, много помог нам. Видать, чувствовал, что конец его близок… А как он вас призывал, господин Емилиан, как он по вас тосковал на смертном одре! — пролепетала Олимпия, и слезы ручьем хлынули у нее из глаз.

— Ах, как мило! Значит, призывал и тосковал! — осклабился Емилиан, смакуя цуйку.

Покончив с едой, он поудобнее облокотился на белую подушку и вытянул на красном шелковом одеяле изуродованные ноги. Осоловев от цуйки и обильной еды, он не спеша продолжил начатый разговор:

— Я вот что скажу: все, что вы успели себе уже отхватить, так и быть, пусть вам и остается. Дом теперь у вас есть, скотина тоже, да и служба хорошая — на государственной ферме. Я же требую только остатки. Надо же и мне найти себе место под солнцем!.. — рассмеялся Емилиан и широко зевнул. — Надоело как псу бездомному по свету скитаться… Я теперь только об одном мечтаю: вылечить как можно скорее ноги и удрать куда-нибудь ко всем чертям. А куда, я и сам не знаю, только непременно куда-нибудь подальше.

— Дай вам бог и пресвятая дева Мария! — снова запричитала Олимпия. — Бедный, горемычный наш барчук!