У нас в Крисанте - [80]

— Богато живете, ничего не скажешь! От вонючего кожуха сразу перешли к шелковым одеялам.

Олимпия словно окаменела у двери с лампой в руке. Емилиан перестал смеяться и, как бы извиняясь, пояснил:

— Я не видел чистого белья с тех пор, как ушел из дому. Вот теперь высплюсь как следует в вашей постели.

Заметив, что хозяева продолжают неподвижно стоять на пороге, с иронией пригласил:

— Входите, гости, садитесь! Будьте как дома! — и, нагнувшись, принялся распутывать шнурки своих огромных ботинок на толстой, подбитой гвоздями подметке.

Гаврила и Олимпия тупо уставились на его давно не стриженный затылок и засаленный, обтрепанный воротник рубахи.

— Никто не должен знать, что я у вас. Но как быть с детьми? Я все думал, что они поменьше… Ушлите их куда-нибудь. Придумайте что-нибудь… — Емилиан говорил тихим голосом, старательно распутывая гнилые шнурки.

Стягивая ботинок, он весь побледнел и застонал от боли. Из грязных портянок появилась опухшая, посиневшая нога с желтыми кривыми пальцами.

— Отморозил ноги! — вздохнул он и, вытянув разутую ногу, пытался пошевелить изуродованными, обескровленными пальцами. — Перед тем как дать поесть, принеси мне таз со снегом.

Олимпия взглянула на него, молча поставила лампу на стол и повернулась к двери.

Стаскивая второй ботинок, Емилиан снова застонал, но тут же взял себя в руки и, бросив мрачный взгляд на Олимпию, еще раз напомнил:

— Убери немедленно детей из дому! Скажи им, что я инженер или еще что-нибудь… Нам нужно спокойно обо всем поговорить, — закончил он и снова занялся своими болячками.

Олимпия вышла, с трудом передвигая словно налитые свинцом ноги.

— Отправь их в школу, — нехотя предложил Гаврила.

— Левая нога больше обморожена, — пробормотал Емилиан. — У вас квашеная капуста найдется?

Гаврила Бреб тупо уставился на ноги гостя, не замечая, что сигарета, стиснутая в углу рта, давно уже потухла.

Дверь распахнулась, и тетка Олимпия внесла большой медный таз со снегом.

Емилиан Крисанта взглянул на таз и весело воскликнул:

— Ух ты, что я вижу! Наш старый медный таз! В нем ты мне мыла голову, когда я был еще маленьким. Какая приятная встреча! — захихикал Емилиан и сунул ноги в снег.

Снег быстро почернел и начал таять. Емилиан поднял голову и с перекошенными от боли губами злобно прошипел:

— Если хоть кто-нибудь узнает, что я здесь, я вас обоих сразу пристрелю. Не думайте, что я шучу, — угрожающе добавил он и вынул из кармана блестящий маленький, как игрушка, револьвер. — Револьвер заряжен. Опущу предохранитель, и вам конец… — закончил он, сделав красноречивый жест.

Олимпия схватилась за притолоку двери. Подбородок ее дрожал.

Гаврила гневно выплюнул окурок.

— Будь ваша воля, вы бы нас всех еще десять лет назад пристрелили.

— Заткнись! — гаркнул Емилиан и, спрятав револьвер в потайной карман на груди, снова принялся растирать ноги, разбрызгивая грязную воду по пестрому коврику перед кроватью. — Скоро кормить меня будешь, Олимпия? — спросил он уже более примирительно. — Зажарь яичницу и принеси большой кусок сала. А может, и стакан цуйки преподнесешь для согрева? Вот уже четырнадцать дней и ночей я только о том и думаю, как сяду у вас за стол. Что же вы стоите? Давайте пошевеливайтесь, а то я проголодался как волк…

Олимпия метнулась к дверям, а Емилиан, старательно растирая пальцы обмороженных ног и не поднимая головы, продолжал бормотать себе под нос:

— Будь бы мой уважаемый батюшка пощедрее, чтоб ему под землей было так же плохо, как мне сейчас, я сегодня гулял бы в другом месте и не пришел бы нарушать ваш покой.

Гаврила лихорадочно шарил по карманам в поисках сигареты. Его голубые ласковые глаза потускнели, а лицо стало суровым. Он долго раскуривал сигарету над чадящей лампой и, закурив, заявил тихим твердым голосом:

— А наш покой вы теперь не в силах нарушить.

Емилиан Крисанта уставился на Гаврилу, а его черные глаза под широко расставленными бровями по-кошачьи сверкнули. «Он сбрил брови над переносицей, — подумал Гаврила. — Наверное, чтобы его не узнали». Но злой, похожий на лай голос тут же оборвал его мысли:

— Ты помнишь Бэкэляну? У него был сын Бебе… Я еще приезжал с ним на каникулы в Крисанту… Ну как, вспомнил? Бебе?

— Он был студентом, учился с вами в Яссах, — нехотя откликнулся Гаврила. — Господин Бэкэляну говорил, что Бебе стал зубным врачом и живет теперь в Пятра-Нямц.

— Бебе зубной врач в Пятра-Нямц? Это тебе Бэкэляну сказал! — рассмеялся Емилиан. — Так ты говоришь, в Пятра-Нямц? Нет, Бебе испарился оттуда! — прошипел он, злобно сплюнув, и взбешенный какими-то, как видно, очень неприятными воспоминаниями, резко вскочил и сделал несколько шагов. Но распухшие, посиневшие ноги, видно, причинили ему такую боль, что Емилиан с громким стоном рухнул на постель. Немного оправившись, вытащил большую жестяную табакерку, открыл ее, но, убедившись, что табака в ней нет, яростно отшвырнул.

— Я отдал свой золотой портсигар… А знаешь, сколько я за него получил? Две буханки хлеба! Да, да, болван, всего две буханки! — вдруг завопил он, не в силах стерпеть режущую боль в ногах. Потом повалился на бок и, кусая до крови губы, простонал: — Дай мне сигарету!