У народов Восточной Африки - [20]

Необходимо поймать попутную машину. Лучше всего сесть под баобабом и ждать. Уже не раз мне приходилось сидеть в долине Мбугве под этим баобабом, известным своей толщиной. Внутри у него — дупло, в котором могут без труда поместиться, присев на корточки, двадцать взрослых мужчин. Баобаб стоит у самого края шоссейной дороги. Это единственная дорога, соединяющая Кейптаун с Каиром, т. е. мыс Доброй Надежды со Средиземным морем, дорога, пересекающая всю Африку с юга на север.

На неасфальтированном ее отрезке Аруша — Додома протяженностью приблизительно шестьсот километров образовались под влиянием эрозии поперечные рубцы. При скорости девяносто километров в час колеса машин не попадают во впадины. Они пролетают, лишь слегка касаясь выпуклых хребтов. Но стоит чуть снизить скорость, как начинается немилосердная тряска.

Сидя в дупле баобаба, приходится очень внимательно смотреть на дорогу, чтобы не пропустить пролетающие, как молния, машины.

На этот раз мне повезло. Я благополучно доорался до Бабати. Обладателя редкой накидки я нашел сидящим под баобабом, похожим на тот, что растет в долине Мбугве, но несколько меньшим по размерам. На старике действительно была широкая накидка из кожи. Он распростер полы накидки, подставляя их под солнечные лучи, чтобы я мог лучше ее оценить. Замшевая поверхность накидки была сплошь усеяна дырками, образующими затейливые геометрические рисунки, напоминающие бушменские письмена на стенах пещер. Я едва удержался от того, чтобы не выразить свой восторг, но мысль о том, что цена тут же подскочит, остановила меня. К сожалению, ничто не помогло. Старик потребовал от меня сумму, превосходящую все мои возможности. Теперь я знаю наверное: будь у меня тогда одеяло, я бы смог его обменять. Я уже был близок к тому, чтобы отказаться от покупки, но в этот момент подоспел маленький услужливый африканец и, едва дотянувшись до моего уха, прошептал:

— Я знаю другого старика, который носит такую же накидку. Пойдем, бвана, со мной.

Мы пошли вдоль деревни. В связи с приближающимся торжеством обрезания перед каждой хижиной стояли кувшины с бродящими напитками. Как-то раз в очной из деревень я заметил прелестный кувшин, напоминающий по форме греческую вазу, обтянутый шкурой зебры. Не говоря уже о его музейной ценности, он представлял собой прекрасное, в высшей степени художественное произведение искусства. Не задумываясь, я купил его.

— Подожди здесь, я войду к мчави первым, — сказал мой проводник. — Он изготовляет сейчас яд для стрел.

— Уж не боишься ли ты, что он меня убьет?

— Да нет же, — смеется мой собеседник, — но никто посторонний не должен знать, как приготовляется яд.

— А ты знаешь, из чего он делается?

— Конечно, знаю. Из корней дерева мсунгути[6].

— Если ты знаешь, почему я не должен этого знать?

— Потому что яд теряет свою силу, если чужой человек или женщина посмотрит на котел, в котором он варится.

— Ну ладно, иди, а я подожду тебя здесь.

Я отошел в сторону, но все же услышал их разговор. Видимо, они были где-то неподалеку.

— С тобой хочет говорить вазунгу, великий бвана мкубва.

— Скажи ему, что меня нет.

«Ничего себе! Методы европейских директоров!» — подумал я.

— Я не могу этого сказать. Он знает, что ты дома.

— Чего же он хочет от меня? Может быть, он лесничий?

— Да нет. Он хорошо платит за то, что покупает.

— Но я ничего не продаю.

— Он хочет купить твою кожаную накидку.

— Врешь. Ни один вазунгу не носит такой накидки.

— Он собирает старинные вещи для Улая.

— Сколько он дает за нее?

— Разреши ему войти.

Не дожидаясь приглашения, я вошел в хижину. Старик от неожиданности чуть не лишился дара речи.

— Ну как, ты приглашаешь меня или мне продолжать стоять на дороге?

— Пожалуйста, бвана… входи!

Показанная мне накидка оказалась чудом орнаментальной техники и превзошла по качеству ту, первую. Я приобрел ее за двадцать пять шиллингов для Музея национальных культур в Млочинах. Я искренне гордился этим редким экземпляром. Итак, моя коллекция пополнилась двумя очень ценными вещами — палками и накидкой. Ни того ни другого мне не приходилось встречать в европейских музеях.

МАСАИ

Уже несколько недель стоит изнурительная жара. Кругом бело от мелкой пыли, которая покрывает буквально все. Даже тропическое, всегда сочное по своей окраске небо и то поблеко. Микроскопические, проникающие всюду частички пыли, поднятой проходящим скотом, туманным облаком нависают над землей. Зной высасывает последние капли влаги, которые еще сохранились кое-где в тесных расселинах или затененных местах лесной чащи.

Но разве найдешь лесную чащу на масайской равнине! Кругом, насколько хватает глаз, — открытое пространство, поросшее кактусами, агавой и редким жалким колючим кустарником.

На небе ни облачка. Так было вчера, позавчера, два месяца назад, и можно смело биться об заклад, что и через две недели здесь не появится ни одной тучки. Стоит жестокий, безжалостный, педантично из года в год повторяющийся в одни и те же сроки «сухой сезон» — своеобразное испытание на выносливость. В этой чудовищной борьбе за жизнь выстоят лишь самые крепкие животные, ловкие и умные, которые сумеют разыскать для себя сохранившиеся кое-где остатки травы. Если же период засухи затянется, начнется массовый падеж скота и отовсюду, куда ни кинешь взгляд, будут доноситься жалобные, безнадежно взывающие голоса несчастных животных.