У мента была собака - [6]

Нигяр вниз не смотрит. Только на белье свое. Какое ей дело до какого-то там милиционера внизу. Спешит она, ведь вслед за пододеяльником колумбовы каравеллы пойдут в виде нижнего белья, так что — держись, майор, держись.

— Ах ты, палуба, палуба, ты меня раскачай, ты тоску мою палуба расколи о причал… — поет Нигяр, годы молодые припоминая.

Майор, как всегда, держится прекрасно, ему эпоха великих географических открытий с бесконечными качающимися палубами никогда жить не мешала, вот только сердце свое массирует он: прихватило что-то, наверное, от латунной серенады бельевых роликов, от этой русской песенки: такую тоску нагоняют они, поди, найди такой причал, чтобы ее расколоть!

Этот неблагополучный «дробный» дом, на котором со стороны улицы Губанова краской написано — «Горбачев — мясник!», а со стороны Джабара Джабарлы — «Танкист, не будь убийцей мирных граждан, тебя мама не простит», Ахмедов знает хорошо, с этого района, с этого дома, можно сказать, служба его пошла, днями-годами полетела, во взрослую жизнь складываясь. В этом доме у него когда-то молодка одна жила, основа сердечная 70-х годов, вон на ту, которая белье сейчас собирает, очень похожая. Только моложе, гораздо моложе была она. «Жизнь-жизнь!.. Куда летит э, на что уходит? Кто знает? Кто скажет?» Майор смотрит на циферблат новых часов, будто они знают, могут что-то сказать.

Много чего связано у Гюль-Балы с этим домом. Так что он прекрасно понимает, что о нем сейчас думают соседи, и что говорят на всех четырех этажах, и что будут говорить потом, он тоже знает.

Он стоит неподалеку от бараньей туши, от эмалированного таза с густой, отяжелевшей в отсутствие тела кровью и смотрит, как грузчики носят его старую румынскую мебель, хрусталь, телевизор, как жена его, Марзия, кричит грузчикам, чтобы они поосторожней несли, кричит сержантику, зятю своему, чтобы лицо умыл холодной водой, а то прямо спит на ходу. За кого дочь замуж выдала, сама не знает. Она всю жизнь это добро собирала и не допустит ни одной царапины на шифоньере. Хотя ей, пусть она околеет прямо здесь, если это не так, все равно, потому как она исключительно для дочери своей, для внуков старается.

— Гюль-Бала, что ты молчишь?! Тебя это уже не касается, да?!

Гюль-Бала морщится, играет желваками, бровями, носом, фуражку с головы седой снимает, как поляк конфедератку: при чем тут вещи — жизнь как один день пролетела, а она о вещах. Женщина — что с нее возьмешь. Глупая счастливица.

— Гюль-Бала, моему мальчику обрезание сегодня делают…

— …Бог пусть хранит твоего мальчика.

Мужчина в белой майке по имени Мехти мнется, не знает, что сказать, чтобы не обидеть милиционера.

— Долго ли будут твои грузчики мебель носить? — Осторожно интересуется он.

— Люди начнут приходить, а тут мебель носят. Ты это хочешь сказать? Да?

— Да, то есть — нет, — отфильтровал свои мысли Мехти. — Как могу я такое сказать.

— Сколько надо, столько и будут носить, — успокаивает дворового старосту майор.

Тогда Мехти, беременный мужчина в белой майке, как видно, большой дипломат, как бы между прочим приглашает участкового на свадьбу мальца: «С женою приходите, ждать будем, товарищ майор» и тут же предлагает свою помощь. Вернее, даже не свою …

— …Самед, Рамин, Фуад, Азад, Республиканец, ай Республиканец… — зовет пацанву, мелочь звонкую, помочь нерадивым грузчикам.

Гюль-Бала погонами майорскими пожимает:

— Смотри, чтобы не побили мне тут ничего.

— Под присмотром моим будут.

— Мы все у Бога под присмотром.

Мальчики идут помогать участковому, но без охоты, словно по берегу моря, по краю дороги в верблюжьих колючках бредут они. Нутро их колеблется. Особенно Республиканца. Он мальчик не местный, из Ростова-на-Дону прибыл, погостить у бабушки, сиропной восточной дипломатии отроку, воспитывавшемуся на Военведе, понять не дано. Мальчик на фортепиано всего «глухого» Бетховена играет и тайно восторгается паузностью Шенберга.

Самед передает Республиканцу гладильную доску, похожую на большое засушенное насекомое.

— Неси, доска полегче будет. — Сам берет тяжелую стопку пластинок.

— Вообще-то я мог и пластинки понести.

Самед кривится.

— Дома будешь штангу таскать.

— Да я на перекладине двенадцать раз только так…

— Не лезь, а то еще надорвешься перед Ростовом.

Старик Байрам, наблюдавший сверху разговор участкового с беломаечным старостой двора, качает головой, сплевывает вязкой табачной слюной на кондиционер внизу, на щелястую крышу дворового туалета, так, как если бы он не сидел в коляске и у него были бы силы встать, развернуться на крепких футбольных ногах и уйти, как это делают все нормальные люди, когда желают произвести впечатление на окружающих.

IV

Парадным стуком женских туфель, духами, носящими имена великих французских кутюрье, по совместительству парфюмеров-философов, от Коко до самой до Шанели, прозвучал новый бакинский вечер, тысячелетним нежно-розовым успокоительным мазком лег на сереющем бархатном небе, шепча что-то свое о верджинском табаке, галстуках, шарфиках, подвесках, браслетах… о королях и шейхах, прошедших сквозь века на одних и тех же условиях.

Во дворе уже пахло дымной бараниной и вымоченным в уксусе луком. Не нужным теперь луком, сладким красным луком и луком белым горьким, луком, вступившим в последнюю слезоточивую схватку с империей Армани и сексуальной неудовлетворенностью пудовых матрон.