У Дона Великого - [91]

— Проклятый шайтан, как мне до тебя добраться! — бормотал Ахмат в бешенстве от собственного бессилия, проезжая между всадниками как бы в поисках своей сотни. Ничего в голову ему не приходило.

Но вот по приказу хана в бой ринулись под командой Хазмата оставшиеся пять тысяч всадников, и Ахмату ничего не оставалось, как следовать за ними. Казалось, надежды его совсем рухнули. Но тут наконец ему пришла на ум счастливая мысль.

«Эх, была не была! Добро не помогло, может, худо поможет».

Когда всадники, миновав лощину, поскакали дальше, Ахмат остановил коня и спрыгнул на землю, делая вид, что случилось что-то с подпругой. Наклонившись, он то

отпускал ремень, то вновь подтягивал его, даже один раз совсем снял седло, как бы поправляя потник и чепрак. Он выждал некоторое время и не торопясь прицепил свои джагунские знаки различия. Только после этого наметом погнал коня обратно к Красному холму.

Когда Ахмат взбежал на его вершину, хана он не увидел и догадался, что тот находится в шатре. Невольно подумал: «Хорошо». Он подбежал к старшему тургауду охраны, приложил руку ко лбу, потом к груди и сказал как бы сильно торопясь:

— Я от визиря Хазмата. Мне надо к великому хану. Скоро! Важные вести.

Старший тургауд испытующе посмотрел на джагуна, но взволнованность прибывшего усыпила его подозрительность — важные вести всегда беспокойны. К тому же у него был приказ Мамая: «Всякого с вестями от Хазмата немедля пропускать ко мне». Старший тургауд молча дал знак охранникам, стоявшим у входа. Те подняли полог шатра и опустили его, когда Ахмат прошел внутрь.

Мамай сидел в глубине шатра на расшитой подушке и держал в руках деревянный аяк[39], принадлежавший по преданию самому Батыю. Он ел из него плов и запивал арзой из расписного медного кувшина с узким горлышком. Рядом лежали ломти разрезанной дыни «гуляби».

Когда Ахмат остановился у входа, хан окинул его пронзительно-тревожным взглядом и резко спросил:

— Ты от Хазмата? Какие вести? Говори!

Ахмат молчал. Глаза его источали ненависть, ярость била, как лихорадка. Наконец-то он встретился лицом к лицу со своим смертельным врагом!

— Я джагун Ахмат, — глухо произнес он, выхватывая саблю. — Ты вместе с Бегичем сгубил моего отца и брата. Теперь, подлый убийца, пришел твой последний час!

Мамай вздрогнул. Он все понял, но внезапность появления Ахмата сковала его тело. Аяк выпал из его рук, и рис белым комочком вспушился на темном ковре. Чувство самосохранения заставило хана, раздавливая ломти дыни, сползти с подушки и нащупать за спиной свою саблю. Он забыл, что отстегнул и оставил ее там, у входа, где стоял сейчас Ахмат. Тогда Мамай, словно подброшенный пружиной, вскочил на ноги, и в руках у него сверкнул кинжал.

Ахмат злорадно рассмеялся.

— Кинжалом, хан, одних барашков режут!

Он не спешил с расправой. Забыв обо всем на свете, он наслаждался животным страхом своей жертвы, упивался местью, о которой мечтал так много дней.

Смерть уже глядела в глаза Мамаю. Он затрепетал всем телом и, привалившись к стене шатра, закрыл голову рукой. Ахмат поднял саблю…

Так с поднятой рукой он и повалился лицом вниз на ковер. Мурза Бегич всадил ему в спину свой кинжал. Однако страшная сила ненависти вскинула Ахмата, и он на коленях, рыча, пополз к хану, пытаясь слабеющей рукой поразить его. Оскалив зубы, Мамай прыгнул к нему и одним ударом своей сабли отсек Ахмату голову.

Стопудовая тяжесть свалилась с плеч хана. Повернувшись к Бегичу, он сказал почти шепотом:

— Спасибо, мурза, век не забуду.

Он взглянул на Бегича и только тут заметил, что тот чем-то крайне встревожен. Словно предчувствуя беду, Мамай крикнул:

— Ну?!

Бегич показал рукой куда-то в сторону.

— О великий! Там вестник прискакал. Хазмат убит.

— Как убит? Кем? Разве русские мертвецы могут сражаться?!

Хан снова стал властным и надменным. Оттолкнув мурзу, он выскочил из шатра. Вестник упал перед ним на колени, забормотал:

— О великий господин! Духи русов напали на нас… Они все воскресли… Они много порубили наших… И Хазмата… Их полки…

— Какие полки?! — в бешенстве перебил его Мамай. — Их полки мертвы! Ты трус! Изменник! Падаль!

Он выхватил саблю и рассек воина от плеча до пояса. И тотчас же заорал, разъяренный:

— Коня мне! Я сам поеду туда, и горе всем трусливым!

Коня быстро подвели. Мамай уже взялся за луку седла, но остановился.

— Бегич! Скачи туда! Стань на место Хазмата. Воинам нужен такой багатур, как ты! А мне нужна победа! Понял, мурза? Победа!

Бегич ускакал, а Мамай заметался по вершине холма. Его не покидало предчувствие надвигавшейся грозы.

…Атака Засадного полка была неотразимо мощной. Она приближала ту роковую, переломную минуту, когда ордынцы дрогнут и побегут. Но они пока не знали этого. Не знал об этом и заменивший Хазмата мурза Бегич, которого конь вынес в самые первые ряды сражающихся. Он свирепо рассыпал сабельные удары направо и налево, зычно кричал, ободряя своих воинов. Ордынцы еще верили в победу. А это ожесточило и без того кровавую сечу.

Ослябя и Алена со стягом в руках вместе с другими пешими ратниками оказались в самой гуще схватки. Сгрудившись вокруг стяга, ратники упорно отбивали наскоки вражеских всадников, стремившихся захватить великокняжескую святыню. Они понемногу оттесняли в сторону защитников стяга. Враги несли большие потери, но и русские ратники падали один за другим.