У Дона Великого - [64]

— Трепыханье листочков, Ерема, от ветра деется. Крепко дует — листочки колышутся более, слабо подувает — меньше. Ну а весной аль по осени трепыханье у них одинаковое. Тут, Ерема, в другом закавыка: как человек на них зрит и чего мыслит… Один сих листиков совсем не примечает. Другой глядит в два ока и проходит себе мимо: мол, колышутся, и ладно, а как — ему и байдуже. А тот, кто различает шелест весной и осенью, у того как бы не два ока, а много. Он может примечать такое, что другим и невдомек. Вот, брат, как. Ты, Ерема, многоокий. Твоя душа через очи твои на мир божий, на красоту его позорче поглядеть хочет.

Ерема безнадежно махнул рукой.

— Мудрено ты баешь, Сень, моя башка дырявая не постигает сего. Да и как моя душа глядеть зорче станет, коли у нее глаз-то нету? Чем ей глядеть?

— Чудила! — отозвался Сенька. — Сие ж по-другому понимать надо!

— По-другому? — встрепенулся Ерема. — Ну а вот, к примеру, тож по-другому: река бежит, дождь аль там снег идет, время летит, дорога убегает? Как им без ног ходить, а без крыльев летать? Ить сие ж лжа одна! Люди слов-то других не придумали, вот и хватают те, кои под рукой лежат.

— Во! Ага! — ухватился Сенька. — Сам баешь: «Кои под рукой лежат». А ты видал, чтоб у кого из людей слова под рукой лежали? А?! У тебя лежат?

Ерема смутился и даже под локоть заглянул. Там ничего не лежало.

— А ну тебя, Сень. Совсем меня запутал, — сдался Ерема и отошел к лошадям.

Оберегая себя, они решили спать по очереди, и Ерема вызвался держать охрану первым. Лошади их стояли под седлами; они уже съели небольшие засыпки овса и теперь мотали торбами, подвешенными к мордам, пытаясь ущипнуть густую траву. Ерема снял торбы и привязал лошадей на длинные поводки — пускай пасутся.

Последние лучи солнца уже погасли на макушках деревьев, когда, перед тем как угомониться на ночь, в ручье вдруг громко заквакали лягушки. Ерема подошел к потухавшему костру, сел, сказал с ухмылкой:

— Ну, схватились кумушки ругаться.

— Какие кумушки? — не понял Сенька.

— А лягушки! Ты приклони ухо. Слышь, они же кричат друг на дружку: «А ты-то какова! А ты-то какова!»

Сенька приподнял голову, прислушался.

— А и правда! — изумился он. — Похоже! А я сего и не примечал. Ну, Ерема, ты и видок глазастый, и слухач добрый. Молодец!

Укладываясь уже окончательно, Сенька предупредил:

— Ты гляди позорче, многоокий. Ордынские разъезды сюда не попрутся, а вот лихие люди… Возьми лук и стрелы и держи их наготове.

Они благополучно переночевали и спозаранок тронулись в путь. Ехали осторожно, иногда останавливались, приглядываясь к степным балкам и шелестящим дубравам. К полудню они добрались через лесные чащобы почти до самой засеки сторóжи Тупика, и Ерема видел, что Сенька все больше волновался.

— От дьявол! — придержал он коня. — Мы уж совсем близко к засеке, а дозоров никаких нету. Либо перебрались на другое место?

С величайшей осторожностью они медленно продвигались вперед, готовые к любой вражеской атаке. Наконец выехали на небольшую поляну и замерли от ужаса.

Повсюду лежали трупы почти всей тупиковской сторóжи. У дерева они увидели и самого воеводу Тупика с рассеченной головой. Землянки были сожжены, все оружие и доспехи враги унесли с собой; они сняли одежду даже с мертвецов. Ратники лежали в белых, изодранных и окровавленных рубахах, и у некоторых хищные птицы — вороны и орлы-стервятники — уже успели вырвать из тела большие куски мяса. Произошла эта сеча, видимо, вчера или позавчера, так как, несмотря на жару, трупы еще не успели разложиться. Нападение врагов произошло, по всей вероятности, ночью: больше всего порубленных находилось у самых выходов из землянок.

Ерема и Сенька долго не могли опомниться, их душили слезы и отчаяние. Они видели, что все это сотворили ордынцы, — Сеньке слишком хорошо были известны косые удары их кривых сабель.

Придя наконец в себя, они сразу же согласно решили: православных русских воинов нельзя оставлять непогребенными, чтобы их тела не были осквернены дикими зверями и хищными птицами. Но им нечем было вырыть могилу. Тогда-то и пришла в голову мысль — по древнему славянскому обычаю предать тела погибших огню.

Почти до самого вечера, оглядываясь и держа оружие наготове, они таскали из лесу хворост и сухостойные, упавшие на землю деревья. Когда сложили дрова большим кругом и высотой почти по грудь, начали сносить мертвецов и класть их рядами на кострище. Всего насчитали двадцать восемь человек, недоставало лишь нескольких ратников: либо им удалось спастись, либо они были убиты еще раньше. Всех их Сенька хорошо знал, некоторые, как и он, были коломенские.

Осенив каждого крестным знамением, принялись вновь таскать дрова, пока не сложили огромную кучу.

Уже начало темнеть, когда они зажгли костер. Долго у него не стали задерживаться: мало ли кого мог привлечь он в лесной чаще. В скорбном молчании они удалялись от злополучной поляны с пылавшим костром, пока уже в темноте не остановились на ночлег в глубине густого, высокоствольного леса.

Почти всю ночь они не сомкнули глаз. Лишили их сна и только что пережитое горе и мучительный вопрос: что делать дальше? Продуктов у них было на пять-шесть дней, лошади могли прожить на подножном корму. И они решили искать сторóжу Мелика: она не могла слишком далеко углубиться в Дикое поле — там уже начиналась открытая степь. Но где, в каком месте она затаилась? Поиски ее в течение трех суток ничего не дали.