У Дона Великого - [53]

— Ну и как ты с гонцом поступил?

— А как! Накормили его, напоили, велели передать князю Олегу спасибо за важные вести, да и отправили восвояси. Наши воины-сторожевики провели его до самой переправы на Оке, дабы он не улизнул куда да в Москву скрытно не возвернулся.

— Добро! Гляди, Андреич, ежели других каких лазутчиков в Москве заметишь, сразу хватай их и в пыточную.

Когда солнце уже начало закатываться, Дмитрий Иванович с женой и детьми направились в Успенский собор. Богослужение правил сам новый митрополит Киприан, только недавно прибывший из Киева.

После вечерни в трапезной собралась вся великокняжеская семья — князь с княгиней, дочь Софья, сыновья Василий, Юрий и совсем еще маленький болезненный Иван. Пришла и сестра князя Анна, жена Боброка. За столом Дмитрий Иванович приподнято-бодрым голосом, с шутками, обращаясь больше к детям, говорил о богатыре Илье Муромце, о жар-птице и даже о бабе-яге, костяной ноге. Посадив рядом с собой старшего сына Василия, он приглаживал его густые волосы и говорил с ласковой теплотой:

— Как уеду я, ты, Васенька, будешь у нас за старшого. Все, кроме матушки, слушаться тебя должны.

— А Сонька не слушается, — сказал Василий, — за нос меня царапает…

— А меня за волосы таскает! — подал голос Юрий.

— Она больше не будет. Правда? — произнес Дмитрий Иванович, любовно поглядывая на дочь, прижавшуюся к матери.

И все же под ложечкой у князя сосало, да и княгиня больше вздыхала, чем говорила.

Когда Анна ушла и мамка увела детей спать, а князь, раздевшись, лег в постель и к нему в длинной ночной рубашке прильнула жена, защемило еще сильнее. Они долго лежали, не говоря ни слова: он на спине, заложив руки за голову, а она на боку, прижавшись к нему хрупким, нежным телом. Вдруг княгиня всхлипнула и обеими руками ухватилась за его согнутый локоть.

— Ты чего вскинулась, Евдокиюшка? — повернулся к ней Дмитрий Иванович. — Аль привиделось плохое?

— Сердце болит, Митрей, — сказала она тихо. — Посекут тебя басурмане, останусь я сиротинушкой.

На ресницах ее прозрачными бусинками повисли слезы. Князь прижал жену к груди, погладил ее, как маленькую, по голове и шутливо произнес:

— Да неужто я дурной, так и полезу на рожон! Сама ведь зашила в рубаху мне заговоренный корень. Да меня теперь никакая вражеская сабля не тронет. И стрела отлетит…

— Не шути, Митрей, грех шутить. Наперед ведаю, полезешь в самое пекло. Знаю я тебя.

— Ясочка ты моя, — продолжал князь прежним тоном, улыбаясь и целуя жену в мокрые глаза. — У меня воинов тьма-тьмущая. Пока я наперед-то проберусь, всех басурман как ветром сдует.

— Митрей! — жена прижалась к нему и заплакала навзрыд. — Не ходи ныне воеводить сам. Пошли кого ни на есть. Коль тебя не станет, пропадать Москве и всем нам.

Дмитрий Иванович нахмурил брови, тихонько отстранил жену.

— Пустое просишь, Евдокиюшка, — сказал он строго. — Ведаю, не со зла такое молвишь, да все едино негоже то мне. Князь я аль заяц лесной?

Князь резко выбросил руку к окну.

— Погляди, Евдокиюшка, сколь ратников в Кремле. И молодые, и старые. Кинули дома, детей, жен кинули. Кои возвернутся, а кои там и лягут костьми, на бранном поле. А для чего кинули?

Лицо князя запылало от возбуждения.

— Исстрадалась Русь под игом басурманским. Нету мочи более терпеть. Грудью встал народ русский помериться с черной силой вражьей. Как могу я на задах прятаться?

Князь спустил босые ноги с постели.

— Нет, моя женушка. Сам поведу рати, и, коль суждено мне умереть, моя кровь прольется не даром. Сын мой старшой, Васенька, за меня рассчитается с нехристями… Да и вовсе не умирать я иду на поле ратное, а победить! Чуешь, Евдокиюшка, победить!

Князь снова лег, закинув руки за голову. Княгиня глазами, полными слез, впилась в его лицо, словно хотела на всю жизнь запомнить дорогие черты, а затем, схватив его за голову, принялась с неуемным жаром целовать лоб, щеки, губы. И князь полностью отдался во власть ее ласки. Как он любил ее в такие минуты…

Княгиня уже не просила мужа отказаться от опасного похода. Примирившись с неизбежным, она долго молчала. И лишь когда в горницу стали пробиваться первые проблески рассвета, она тихо и мягко проговорила с грустным вздохом:

— Неугомонный ты у меня… И непослушный… Я помолюсь за тебя…

Наутро был назначен всенародный прощальный молебен в Успенском соборе. Пока воеводы под началом Боброка и Бренка собирали ратников на соборной площади, Дмитрий Иванович дал указание боярину Свиблу позвать Семена Мелика и Ерему. Когда они вошли вместе со Свиблом и стали у двери, князь поманил их пальцем к себе, усадил на лавку и сел сам.

— Тут, Семен, такое дело… Раз мы выступаем ныне в поход, мне надобны зоркие глаза там, в Диком поле, поближе к Мамаевым стойбищам. Посылаю тебя в дальнюю крепкую сторожу. Знаю, опасно сие, чуть ли не в самое логово зверя тебя посылаю, а надо, ой как надо знать все, чего там у хана деется.

Князь поднялся, отошел к окну, минуту смотрел, как стая воробьев шмыгала в густой зелени березы.

— Вдобавок к твоим храбрецам, Семен, даю тебе с десяток моих юношей гридей. Старшим велю быть у них Ереме, а сам он под твое начало встанет. — Князь слегка подмигнул Ереме. — Как, Ерема, справишься? Ты ведь как говоришь: «У них своя смекалка, а у нас своя».