У Дона Великого - [42]

Раза два под общий смех и улюлюканье испробовал свою былую юношескую ловкость заядлого городошника и Дмитрий Иванович. Тестя своего, Дмитрия Константиновича, он обыграл сразу, справился, хотя и с трудом, с Владимиром Андреевичем, а вот Боброк ему не поддался: глаз старого воеводы был меток, а твердая, привыкшая к мечу рука швыряла битки с особой сноровкой прямо в цель, без промаха.

Однако вечерами великий князь и его соратники обсуждали дела государственные. Они вручную наносили на бумагу, конечно крайне приближенно, точки городов и поселков, ниточки рек и речушек с указанием бродов на них — Оки, Прони, верховьев Дона. Называя эту своеобразную карту земельным листком или просто листом, они водили по ней пальцами, что-то прикидывали, считали.

Оставалось неясным главное: пойдет ли Мамай в поход этим летом, или Тютчеву все-таки удастся его умиротворить? И каким путем он пойдет: с востока, в пределы Нижегородского княжества, или прямо с юга, через рязанскую землю на Коломну? Знать это было крайне необходимо, без этих сведений великий князь не мог наметить свой план обороны. Он с нетерпением ежедневно ждал вестей от своих сторож, рыскавших за Доном в Диком поле. Но пока от них ничего не было.

Через неделю нижегородский князь собрался домой. Накануне дня отъезда, когда он решил лечь спать пораньше, его неожиданно позвали во дворец. В княжеской гриднице, где уже собрались все главные руководителя, он увидел средних лет ордынца, сидевшего в углу со связанными руками.

— Вот, — обратился к князю Дмитрий Иванович, — сторожа Андрея Волосатого привезла сего пленника. Мы уже допросили его.

Пленник был рядовым воином, ничего о замыслах хана не знал и твердил лишь одно: у Мамая доблестных и храбрых джигитов великое множество, какого раньше не бывало. Однако он сказал и такое, что сразу просветило многое. Оказывается, этой весной Мамай повелел всем стойбищам не пахать и не сеять хлеб, так как у всех к зиме будет много русского хлеба.

Когда увели пленника, Дмитрий Иванович несколько резко произнес:

— Ну вот, одно теперь стало ясно: в поход против Руси Мамай двинется этим летом. Стало быть, готовиться нам надо поскорее.

Тут же было решено разъехаться всем по княжеским городам и вотчинам, по удельным княжествам, чтобы ускорить подготовку ратников. Великий князь повелел отъезжающим соблюдать три заповеди. Первая — продолжать обучение ратников военному делу, но быть готовыми каждодневно к выступлению. Было намечено, из каких мест войска должны направляться в Москву, а из каких — в Коломну. Вторая — помочь пешим простым ополченцам сковать себе оружие — копья, ножи, топоры, шестоперы, луки и стрелы, а также сделать боевые доспехи и щиты. Мечи или сабли выдавать с княжеских кузниц. Удельные князья, бояре да и местные воеводы не сильно любят заниматься черным людом. Надо принудить их. Третья — всячески помогать смердам скорее скосить и обмолотить хлеб и спрятать его понадежней. Сие на всякий случай. Тиунам и приставам княжеским строго-настрого приказать весь хлебный налог собрать полностью с хлебопашцев и свезти его в княжеские житницы.

— Ну, други мои, — заключил Дмитрий Иванович, — пришла горячая пора. Теперь нам не видать ни сна, ни отдыха. Назавтра и в путь. С богом!

Провожая на другой день нижегородского князя, Дмитрий Иванович говорил:

— Ну прощай, дорогой мой Дмитрий Константиныч. Теперь уж мы не скоро свидимся с тобой. Коль пойдет Мамай на твое княжество, я сразу помочь тебе подам из Москвы. Ежели с юга пойдет — в Коломну войска поведу. Как оно все пойдет, один бог ведает. Признаюсь тебе по-родственному — тревожусь я. Бывает, ночи напролет не сплю. Лишь подушка ночная мои горечи видит. На людях я всегда и бодр, и тверд. Иначе мне нельзя. А как останусь один — тревога одолевает. Со всех сторон вести идут: Мамай собрал непомерную силу, бесчисленное множество воинов. Вот я и боюсь: устоим ли? Поборем ли? Сломим ли силу сию?

Дмитрий Иванович умолк, опустив голову. Дмитрий Константинович опять хотел было посоветовать пойти с Мамаем на мировую, но раздумал. Великий князь всегда с сердцем, с враждебностью отвергал его советы поклониться хану. А Дмитрий Иванович, положив руку на плечо тестя, произнес с какой-то тоскливо-грустной ноткой в голосе:

— Коль побьют нас ордынцы и я жизни лишусь, сделай милость, возьми вдову и детей моих малых под свою руку. Я думаю оставить в Москве главным воеводой Свибла Федора Андреевича. Вот ты приезжай тогда в Москву и садись с ним в осаду. Прорвутся сюда басурманы — стены кремлевские крепкие, выдержат.

Дмитрий Иванович снова умолк. Нижегородский князь видел: трудно ему говорить такие слова. Желая подбодрить зятя, он пробормотал:

— Ну, уж так и побьют…

Великий князь огромным усилием воли овладел собой, вскинул голову.

— Правду молвишь: не побьют! Я верю в русских людей! — И уже другим тоном добавил: — Нагнал я на тебя тоску. Ничего, забудь мои слова. Езжай с бодростью и верой в нашу победу. Передай мое поздравление княгине, — заключил он, обнимая Дмитрия Константиновича.

Дмитрий Иванович стоял в конюшне и любовался своим красавцем — белым в темных яблоках степным скакуном, которого привел Хазмат в дар князю от Мамая. Да уж в чем, в чем, а в лошадях Мамай разбирался. Конечно, такой щедрый подарок был преподнесен с неким значением: показать неисчислимую мощь ордынских табунов, а стало быть, и силу ханской конницы, чтобы сделать князя более податливым, заставить его склониться перед ханом. Все это Дмитрий Иванович отлично понимал, но конь действительно был хорош. Князь потрепал жеребца по холке, сказал конюхам: