У Дона Великого - [36]
— Я уже известил их о злодеянии Ивана, — поднялся Боброк. — Но спытать бы их тебе надобно.
Боброк вышел и через минуту вернулся. За ним вошли Вельяминовы: большой московский воевода окольничий Тимофей и коломенский воевода Николай. Оба остановились у двери.
Князь исподлобья взглянул на них, спросил строго:
— Про злодейство Ивана вашего вы уже знаете?
Те кивнули головами.
— Мы тут решили, — так же строго продолжал князь, — смерти его предать. Как о сем мыслите?
Наступила гнетущая тишина. Вельяминовы стояли молча, опустив головы. Наконец вперед выступил окольничий Тимофей, за ним сразу же шагнул и стал рядом Николай.
— Злой умысел Иванов страшен и богопротивен. Бес его попутал… Мы все скорбим о его проступке. Тяжкий позор лег на семью нашу, на весь наш род. Но, княже, — с мольбой в голосе проговорил Тимофей, — я ему дядя, а он брат родной. Нам невмочь совет тебе дать… Сам решай, как велит тебе твое великокняжество… А мы тебе даем клятву крепкую — служить до гроба верой и правдой, стоять насмерть за тебя и нашу православную Русь!
Вельяминовы опустились на колени и низко поклонились князю, коснувшись лбами пола. Дмитрий Иванович посветлел, растроганно сказал:
— Спасибо, воеводы… Я верю вам и службой буду жаловать, как и прежде.
Князь велел Вельяминовым встать, произнес мягко, сердечно:
— Идите, воеводы. Ты, Николай, пойди к матери своей, вдове Марье. Наполни мужеством ее материнское сердце. Молитвой она искупит грехи своего непутевого сына Ивана. Скажи ей, пускай не попомнит зла. Мое сердце всегда лежало к ней, лежит оно и ныне. Паршивую овцу из стада долой, а род Вельяминовых и впредь будет чист и незапятнан. И жену Иванову ласковым словом приголубьте, беду сию ей стойко снести надо. Идите.
…На Кучковом поле был сооружен деревянный лобный помост, выкрашенный в черный цвет. Он был окружен плотным кольцом великокняжеской стражи. Хотя особого оповещения не было, народу вокруг помоста собралось много. Казнь такого знатного боярина совершалась в Москве впервые, и люди шли на Кучково поле с торга и московских слобод.
С востока дул порывистый, но не сильный зимний ветер. День был погожий, солнечный. Лишь небольшие белесые тучки, похожие на козий пух, затерялись кое-где в глубине изумрудно-синего неба.
Вельяминов взошел на помост молча, не прося о прощении или помиловании. За ним поднялся и Бренк. Он зачитал приговор:
— «Ивана Вельяминова, сына Васильева, за измену и предательство Руси и православного народа русского и как лазутчика безбожного Мамая казнить смертью».
Вельяминов, уже отрешенный от жизни, будто и не слыхал приговора. Он сбросил кафтан и остался в одной белой рубахе. Затем низко поклонился на все четыре стороны, и до ближних рядов донеслись его негромкие слова: «Простите, люди добрые, мои прегрешения». В последний раз он посмотрел на чистую синеву неба и сам лег под топор.
Когда палач, подхватив за волосы окровавленную голову боярина, высоко поднял ее над помостом, толпа ахнула и замерла. Люди начали истово креститься, иные плакали. Расходились медленно, постепенно возвращаясь к своим обычным, будничным делам и заботам.
Дмитрий Иванович, направляясь в Кремль в легком санном возке, всю дорогу молчал. Разумом он понимал: все свершилось так, как надо было, — но сердце все-таки щемило, а на лицо набегала тень грусти и даже жалости.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Рязанский князь Олег, накинув на плечи легкий кафтан с позументами, вышел в сад, вплотную примыкавший к крыльцу княжеского дворца. В глаза ему ударила первая буйная зелень листвы, уже охватившей ветвистые кроны деревьев и радостно трепетавшей под легким ветерком во всей своей первозданной свежести и красе.
Олег прошелся по дорожке и увидел в глубине сада своего старшего сына подростка Федора с дядькой Прокопом, учившим княжича стрелять из лука. Князь заинтересованно остановился.
Лук у сына был детский, но княжеский, сделанный по всем правилам. Упругость деревянной, с двояким изгибом лучины усиливалась с внешней стороны сухожилиями, а с внутренней — пластинами роговицы, прикрепленными к лучине прочным осетровым клеем. Середина лучины — рукоять — и концы ее имели костяные накладки. На концах они были с отверстиями, куда крепилась тугая тетива из тонкой и прочной полоски ремня. На легкие тростниковые стрелы были насажены острые, как жало, трехгранные железные наконечники, тыльные концы стрел оканчивались двумя жесткими, коротко, наискось обрезанными соколиными перьями.
Княжич брал стрелы из кожаного, покрытого черным бархатом колчана и пускал их в обведенный угольком кружок на доске, прислоненной к дереву в двадцати пяти — тридцати шагах. Княжич вытирал нос рукавом, громко пыхтел, старательно целился, но в доску, и то за кружком, впились пока лишь всего две стрелы, остальные летели мимо. Дядька Прокоп злился, показывая княжичу, как надо целиться. Олег не выдержал, подошел к ним. Прокоп, увидев князя, низко поклонился, а Федор, опустив лук, смущенно сказал:
