У батьки Миная - [22]

— Нужны.

— Вот и по рукам! Буду ехать назад, отсыплю соли, гвоздей дам. Слов на ветер не бросаю. Мы же хуторяне, хозяева.

Заскрипели, отворились тяжелые ворота, через которые телега Миная въехала во двор.

Распрягли лошадей Минай с батраком, напоили их и поставили у коновязи, а сами в хату. В просторной и пустой хате вдоль стен стояли широкие, тяжелые скамьи, в красном углу висели потемневшие и потрескавшиеся от времени иконы с изображением каких-то святых, таких же бородатых, как и сам хозяин. В том же красном углу — длинный, под льняной скатертью, стол, а на столе — прикрытый рушником каравай хлеба. С другой половины, из-за широкой темной двери, слабо доносились голоса. Минай стал прислушиваться. Заметив это, хуторянин сказал:

— Там хлопцы мои. У меня много сыновей. Все сыновей да сыновей рожала моя Агапа. — И, приоткрыв еще одну дверь в своей заезжей, крикнул: — Агапа!

Вошла сухонькая, сморщенная, преклонных лет женщина.

— Надо накормить человека, — кивнул на Миная хозяин, как бы не замечая Минаева «батрака». — Едет в Витебск за солью и нам привезет соли.

— Это правда? Привези, милый. В ноги тебе поклонюсь. — И, загремев заслонкой, полезла в печь ухватом. — Вот, теплый еще чугунок. Не остыла бульба, — поставила горшок на стол. — Ешь, добрый человек…

— Благодарствую, хозяюшка. Проголодались. Поужинаем. — И Минай подмигнул своему «батраку». Тот понял «хозяина» и выбежал из хаты. Принес торбу с харчами и бутылку спирта.

Стали ужинать. Сел за стол и бородатый хозяин. Глотнув чарку-другую, он разговорился:

— А как звать тебя? Меня Парфеном зовут. А тебя?

— А меня зови Никитой. Никита Апанасович. Мой батька тот хутор строил. Помер старый. Крепкое хозяйство мне оставил, а эти Советы… — Минай Филиппович махнул рукой, опустил голову.

— Не горюй, Никита, — стал утешать его Парфен. — Ты — человек. Я сразу увидел — человек. Хозяин! Кони — цыганам на зависть! Давай меняться. Я тебе — мышастого, а ты мне — черного. Будет у меня три черных ворона!

— Посмотрим, подумаем, Парфен, — с добродушной лукавинкой улыбнулся Минай Филиппович, а про себя думал: «Сам ты черный хищный ворон!» А хозяин, опрокинув очередную чарку спирта, зло взглянул на «батрака» и черным, как обгорелый сук, пальцем указал ему на дверь:

— Иди, милок! Чего тут сидеть? Иди к лошадям!..

И когда «батрак» вышел, Парфен выпил еще одну чарку и разоткровенничался:

— Не тужи, Никита! Ты — хуторянин, я — хуторянин! Голытьбе не отдадим хуторов! Удержимся! А советчиков перебьем, перевешаем! Сила у нас, Никита!

— У них силы поболе, — вздохнул Минай. — А у нас маловато…

— Много, Никита, еще как много. Сотни людей! И все как на подбор…

Услыхав болтовню опьяневшего Парфена, с другой половины в горницу вошли его сыновья — сначала один, потом второй, а немного погодя — третий и четвертый. И все какие-то хмурые, выцветшие, обросшие.

— Нализался? — зверем глянул на Парфена бородатый, как и он, сынок. — Придержи язык. Понял?

— А что такое? — сразу обмяк Парфен. — Свой человек. Хуторянин. Соли нам привезет. Давно соли…

— Соли! — перебил старика сын. — А ты документы у этого хуторянина проверил?

— А что там проверять? Вот они, его документы, — показал в окно на лошадей, на телегу. — Если человек ездит на таких конях, — это не босяк, а человек.

Должно быть, этот довод убедил и сыновей. Притихли они, стали поглядывать на чарки, шкварки, на недопитую бутылку спирта.

— Садитесь, хлопцы, угощайтесь, — предложил Минай.

— А чего там, садитесь, сыны!

— Чего, чего! — передразнил его мрачный бородач. — Сам все вылакал…

Шмырев вышел и вернулся еще с тремя бутылками спирта.

— Вез на соль менять, да мне добрый приятель устроит мешок-другой и без этого. С вами посижу, хлопцы, отведу душу.

— А что, наболело?

— Он еще спрашивает! — махнул рукою Минай, поглядев в глаза старшему из сыновей. — Наболело, браток, еще как наболело. Крепко нас, хозяев, стали прижимать… Дожили! Соли, и той нету!..

— Свой человек, — поднял осоловелые глаза Парфен. — Я ему сразу поверил.

Поверили и сыновья «своему человеку». Потянулись чокаться, обниматься, а он вдруг уронил голову на стол и захрапел. Сыновья еще долго пили, а опьянев, заспорили, кому из них, идти на какую-то Барсучью гряду, чтобы передать братве, что завтра в полночь на хуторе будет самый главный и что он хочет поговорить со всеми хлопцами…

«Эге, — подумал Минай, — вот что за «сыновья» у этого ворона! Бандиты! Ну, приводите своего матерого волка. Не выпущу вас из этого логова!»

Чуть свет, когда «сыновья» еще отсыпались, Минай велел своему «батраку» запрягать.

— А чайку не хочешь, человек? — словно из-под земли вырос Парфен. — Или молочка?..

— A-а! Доброе утро, Парфен! — шагнул ему навстречу Минай. — Спасибо за гостеприимство. Поеду по холодку. Бывай, Парфен. Жди. Заеду.

— Жду, жду. И тебя и соль жду.

— Будет соль, Парфен!

«Насолю я вам, подлюги, — выезжая за ворота, думал Минай. — Такую кашу заварю, что не расхлебаете и подавитесь ею».

Дорога повела в густой, темный ельник. Порядочно отъехав от хутора, свернули на узенькую дорожку и вскоре добрались до того глухого местечка, где вчера в малиннике спрятал Минай Филиппович пулемет и ящики с гранатами. Распрягли лошадей. К вечеру сюда должны были прийти «косцы», «плотники», «шорники». В назначенное время все они были на месте.