У батьки Миная - [24]

— А как бить, чем, Минай Филиппович?

— Гневом нашим бить, ненавистью нашей жечь, в гнилых болотах топить! — отвечал Минай и, обводя собеседников взглядом, еще и еще раз убеждался, что людям можно довериться. — В лес надо идти. Теперь лес — наш верный союзник. Каждая тропинка уведет нас от беды, а чужака в болото заведет; каждый куст нас укроет, а во врага стрелять будет; каждое дерево нас от вражьей пули заслонит, а врагу поперек дороги ляжет, а то еще и придавит его, проклятого… Или я неправду говорю?

— Правду говоришь! Верим! Мы с тобой, Минай Филиппович! — подались к нему старые товарищи, партизанившие с Минаем в годы гражданской войны.

— И мы с вами, дядька Минай! Принимайте и нас, — слышались голоса хлопцев и девчат, которые хорошо знали и любили Миная Шмырева.

— Иди, папа! Иди, родненький! — говорила дочь Лиза, пионерка.

— Мы дома сами управимся. Я пригляжу за младшими.

А младшие — это десятилетний Сережа, семилетняя Зина и Миша, которому не было еще и трех лет. Мать их умерла в 1940 году. На старшую — Лизу, на сестру Ганну оставлял Минай ребят. Трудно было расставаться с ними, грустью и тревогой полнилось сердце. А маленький Мишка был весел, беззаботно прыгал на одной, ножке вокруг отца и просил:

— Папа, ты идешь в лес? Поймай мне там медвежонка. Принеси мне маленького-маленького мишку. Ладно?

— Ладно, сынок. Принесу.

— Ага! — ликовал малыш. — Папа принесет! Будут у нас два Мишки…

Разве мог подумать тогда Минай, что в последний раз гладит вихрастую головку своего пестуна, что в последний раз видит своих дочурок, свою сестру Ганну!..

И Минай Филиппович покинул родную Пудоть, ушел с друзьями в еловую глухомань, чтобы вырыть там землянки и из лесу громить врага.

Тихо, сумеречно в лесу, и только далеким эхом доносится до старого партизана голос дочери: «Иди, папа! Иди, родненький, бить фашистов!» Слова эти стали для него суровым, святым наказом не только семьи, но и родной деревни, и милой сердцу Витебщины, и всей Родины, наказом партии коммунистов.

Давно заросли травой стежки-дорожки, протоптанные партизанами в белорусских борах и дубравах. Над братскими могилами белоствольные березки, ладные уже сосенки шумят. Идет Минай Филиппович и словно бы слышит в том шуме голоса детей своих, голоса верных боевых товарищей своих: «Любили мы нашу Отчизну. И передаем тебе, как эстафету, любовь к ней… Ясные глаза у нас были. Гляди и нашими глазами в завтрашний день, до которого мы не дожили…»

А тропинка луговая уже вела Миная к тому ручью, к тому заросшему кустами яру, где лежали в земле его дети. В голубом небе звенели песни жаворонков, весело журчал ручей, пробиваясь меж трав и кустов.

Убиты, убиты, убиты…

Уже не видать дорогим,

Как солнце стремится к зениту,

Как катятся волны по житу,

Как плачут березы… По ним…

Белые березки, кусты черемухи стерегут их покой. Подходит отец к березам, трогает рукою листочки…

— Детки мои горькие… Сердца ваши пробили сырую землю. Руки ваши веточками зелеными тянутся к небу, к солнцу…

Я слышал глуховатый, скорбный голос Миная и не мог совладать с собою. Слезы душили меня, а в глазах у Миная ни слезинки, только еще теснее сошлись над переносьем его хмурые брови, только лицо его как-то поблекло, посерело, только в голосе его была дрожь, когда он, поглаживая листья березки, говорил:

— Выплакался уже я… — Теперь моими слезами плачут эти березки…

Гляжу — и впрямь: крупные капли росы, скатываясь с листа на лист, падают на влажную землю… Плачут березки…

— Пойдем отсюда, батька, — деликатно берет Миная под руку Данила Райцев. — Садитесь в машину, батька. Поедем в мою кузницу…

И повез нас Данила Федотович туда, где в войну был штаб его партизанского отряда, где в черной, прокопченной кузнице ковали партизаны победу над врагом.

Но кузницы уже не было. Стояла тишина. Не мычали коровы, не горланили петухи, не висели на ветках деревьев рубахи и платья, не плакали дети в шалашах и землянках. Да и медноствольный бор был уже не тот, поредел: подкосила, железом прошлась по нему война. Только молодой подлесок — орешник, липки да березки, елочки да сосенки разбушевались, переплелись ветвями, тянутся вверх.

Поседели, постарели, но не сдаются — все так же молоды душою, светлы сердцем мои давние добрые друзья, боевые товарищи Данила Райцев, Михаил Бирюлин, Ричард Шкредо, уважаемый всеми батька Минай… Мы сидели у костра, над которым кипел котелок— варилась уха. Это Данила Райцев наловил рыбки, и по лесу разносился аппетитный запах разваренных с перцем и лавровым листом окуньков и пескариков.

— Даниле дай топор да щепотку соли, и он такой генеральский обед закатит! — шутил Минай.

— А как же! Ведь не для кого-нибудь — для генерала стараюсь, — отшутился Данила. — Вы и есть наш партизанский генерал, батька.

Заросли партизанские тропинки, но никогда не зарастает та, что ведет нас в Пудоть, где в окружении берез и сосенок на песчаном холме высится обелиск. На нем высечены имена партизан и партизанок — бессмертных героев Великой Отечественной войны.

С болью вспоминается тот героический и скорбный день, когда командир партизанского отряда Рыгор Курмелев, перекосив пулеметным огнем вражеский гарнизон, сам упал на ратном поле.