Тысяча лун - [59]

– Пег, моя Пег! Это нельзя рассказывать, никому, никогда. Если ты расскажешь, то просто заменишь меня, и тебя точно так же ждет петля, и для меня это будет то же самое, потому что потерять тебя все равно что самой умереть. Пег, никогда никому не рассказывай то, что сейчас рассказала мне. Никогда.

– Я подслушала, как ты читаешь письмо Джону Коулу, и слышала, что он сказал, и подумала, что раз мы ничего не значим для мира, то я стану судьей и присяжным и сделаю что надо, а это значит – то, что велит мне любовь.

– Пег, как ты думаешь, мы достаточно об этом говорили? В смысле, как ты думаешь, мы всё назвали своими словами? Иногда мы говорим «любовь», а иногда, что мы друг другу нравимся, и мы просто так вместе, как будто обе это выбрали, не говоря ни слова, и если я только половина себя, ты будешь другой половиной. Ты знаешь, что это для меня значит – то, что ты поехала в самую темную ночь, чтобы попытаться найти для меня справедливость? Ты знаешь, как это меня исцеляет и согревает мое сердце? Теперь я чувствую себя храбрее той медведицы, что хотела задрать нас в лесу. Ты знаешь, как полнится мое сердце, когда я гляжу на тебя, – гордостью или не знаю чем, но это чувство такое большое, что с ним, наверно, и горы не сравнятся.

– Похоже, мы нашли друг друга, – шепнула она, приблизив лицо к моему лицу. – Похоже, так. И ведь мы даже не искали друг друга, когда нашли. Странно, правда?

Потом Пег пришлось вернуться на ферму, потому что мы решили – нельзя превращать усадьбу законника Бриско в постоялый двор. Я отдала ей дамский пистолетик и нож – что-то подсказывало мне, что сейчас лучше ходить без оружия. Я теперь пылала лучшей силой. Я очистилась, я научилась держать равновесие, как Томас Макналти, когда он танцевал, крутился и переступал давным-давно в огнях рампы в Гранд-Рапидс.

Но я гадала: можно ли мне остаться в обруче времени, о котором говорила мать? Обязательно ли ступать на прямую линию времени бледнолицых? Потому что я не хотела никуда возвращаться. В свои ранние дни, под защитой матери, я хотела вернуться, потому что жила тогда в одежде из перьев, бус и счастья. Но что я могла сделать в черных одеждах горя?

Потом, конечно, – иначе не могло случиться – Фрэнк Паркман, шериф Паркман явился к законнику Бриско. Он был один, без помощников, настолько уверенный в своей законной правоте, что помощники ему были не нужны. Он показал законнику Бриско бумагу, и тот прочитал ее и вернул. Все это происходило на новенькой площадке перед домом, и рабочие смотрели вниз с крыши, где устанавливали колпаки на трубах. Красивые новые колпаки, сделанные в Новой Англии. Две недели понадобилось, чтобы доставить их в Теннесси. Чтобы они отныне и до века гордо высились на трубах, как надеялся Бриско. Чтобы больше никто не посягал на безобидные вещи вроде колпаков на трубах. А пока что – этот клочок бумаги с тем и сем и с моим именем.

Законник Бриско сказал, что мне, судя по всему, надо отправиться с шерифом Паркманом. Но у меня не было ни лошади, ни мула, так что Виргу Сюгру велели отвезти меня в двуколке. В любом случае законник Бриско не намеревался, в силу своей профессии, отпускать меня одну, хоть шериф Паркман и настаивал в своих речах, чтобы произошло именно так.

– У вас будет еще время позаботиться о ее правах, – сказал он. – Сейчас ей никакого адвоката не надо. Я только хочу допросить ее по подозрению. Я ее не арестовываю, но это от нее зависит. Если она не хочет ехать, тогда, надо полагать, придется заковать ее в кандалы и привезти, а она по дороге будет поливать меня оскорблениями.

Шериф Паркман питал все то же пристрастие к курению. Он вытащил глиняную трубочку, набил ее табаком и чиркнул спичкой. Я подумала, что у него есть еще одна странность – то, как он смеется над чем попало, так что даже начинает смахивать на безумца. Может, он ждал, что я испугаюсь и сдамся, но не на ту напал. Пег по просьбе Розали привезла мне чистое, накрахмаленное нижнее белье, и я была рада этому. И чистое платье – оно оказалось тем самым знаменитым желтым платьем, которое Пег всегда могла мне уделить, так как не любила его. Я взяла его с горьким смешком. Еще у меня была шинель, старая шинель Томаса Макналти то есть, и две куртки, сшитые Розали из той же белой ткани, из которой она шила мне брюки и рубашки. Я бы с удовольствием надела штаны и рубаху, так почему же я их не надела?

– Тебе придется какое-то время побыть девчонкой, – сказала Пег. – Так велел Лайдж Маган. Ты когда-нибудь видела, как Лайдж выходит из себя? Томас Макналти сказал, какого черта, но Лайдж Маган повторял одно и то же снова и снова, так что я привезла тебе это чертово платье. Они спорили и спорили без конца. Джон Коул бродил по комнате, шатаясь, и говорил, что лучше смерть. Розали рыдала и требовала у Бога правосудия. Они как лодки, которые сорвало паводком, – в конце концов разобьются на порогах.

Я приласкала ее, как только могла, и она уехала.

И вот я нарядилась таким образом, как описала выше, и не знаю, какой бог или боги даровали мне благодать, но я нисколько не боялась.

Глава двадцать третья