Тысяча лун - [27]

Если люди именуют себя ночными всадниками, можно предположить, что днем они будут спать. Вот поселок, про который рассказывал полковник: лежит на вырубке у старого русла реки. Я остановилась на лесистом холме и видела все сверху. Небольшой ручеек журчал по блестящим темным камням, образуя брод через главный ручей чуть ниже домов. Я так и держалась на триста шагов позади строя, но больше не видела отряда. Возможно, они прокрались вниз в рощицу молодых дубков, которыми порос берег на этой стороне. Я не могла разглядеть. Так называемый город – на самом деле полдесятка кое-как сколоченных хижин – имел странно безмятежный вид. Вверх по течению кучка женщин трудолюбиво стирала большие белые простыни. Женщины колотили скрученным бельем о черные камни, и даже отсюда я видела, как плывет по течению грязная пена, похожая на стаю водяных птиц. Я даже слышала голоса этих женщин – они разговаривали, болтали напропалую, вроде бы счастливые, как бывают счастливы женщины, когда вместе делают такую работу. Смехом и сплетнями смягчают тяжесть труда. Меня охватило что-то вроде печали. Не только потому, что это зрелище с силой напомнило мне нашу деревню лакота давным-давно. А еще и потому, что я индейская девчонка и никогда не смогла бы разговаривать с этими женщинами как своя. Платья подоткнуты до пояса, голые мокрые ноги блестят. Неудержимый, счастливый смех. Никакой пропуск не поможет мне попасть в их круг, и я о том жалела. В этой сцене было волшебство, которое обожгло мне душу, хотя я сидела на неподвижном муле, готовая спуститься вниз и, может быть, устроить этим женщинам какую-нибудь пакость. Я сидела в мужской одежде и тосковала по чему-то, для чего у меня не было слов. Ни индейских, ни английских. Я даже сейчас не знаю, как это назвать.

Пока я думала эти странные мысли, подлесок ниже меня по склону вдруг взорвался всадниками. Полковник выкрикнул приказ и, воздев саблю, ринулся вброд через реку, где оказалось глубоко. Он пропускал мимо себя солдат, рвущихся в бой. Глубина воды в этом месте была фута два, течение медленное, сильное. Кони с трудом передвигали ноги, наездники подгоняли, колотя пятками в бока, а вода пыталась не пустить. Хижины и впрямь расцвели сонными ночными всадниками в одних рубахах. В этот миг сошлись две истории: одна – замысел полковника, и вторая – история этих разбуженных людей. А чтобы соединить их, нужна была вся какофония и суматоха. В эту кипящую минуту готовность к бою мешалась в них со сном. Похоже, часовых они на ночь не выставили. Сплошное удивление, хаос и выкрики. Крупный мужчина выбежал из дома и теперь стоял посреди грубого поселения, и рубашка его надувалась на ветру, как разоренное типи, и он ревел приказы. Огромные яростные ревущие громогласные приказы, издали они смотрелись почти комично. Женщины, что стирали белье, повскакали от воды, как лепестки взорванного цветка; их платья развернулись, упав до лодыжек, и мне показалось, что женщины похватали ружья. Теперь послышались выстрелы, яростное «пак-пак», хотя я была очень далеко. Мелькали огненные вспышки. Я пришпорила мула.

По пути вниз тропка вошла в густую рощу, и теперь я не видела поселка. Мне казалось, что я держу курс прямо на него, но, снова выйдя из леса, я оказалась на пятьдесят ярдов ниже по течению. На лугу у реки валялись тела, а живые – возможно, раненые – тащились кое-как, чтобы укрыться от выстрелов, насколько можно, и я увидела, как люди полковника Пэртона, изо всех сил поливая противника огнем, идут на приступ того берега; некоторые с многозарядными винтовками сидели в седле по-индейски, без поводьев, и энергично перезаряжали, будто им Господь повелел так яростно палить. Они даже не пытались принудить обитателей поселка сдаться. Может, решили, что те все равно не сдадутся. Задавить их числом, двести против полусотни, смять с трех сторон, как серпом, конницей, заполонить, ошеломить и уничтожить. Из гущи сражения пахло порохом. Это было бы мирное туманное утро над тихой рекой, если бы не великие вопли сражающихся и ужасный крик раненых лошадей. Мне уже приходилось такое наблюдать, только изнутри деревни сиу. Я была внутри ужаса, в самом сердце его. И все, что я любила тогда, вот-вот должны были стереть с лица земли. Словно это не настоящие жизни. Убить их всех! И я сидела на муле, словно меня там вовсе не было – словно я была где-то еще, где-то далеко на равнинах Вайоминга, словно я была кем-то другим, – там, в самой гуще, задыхаясь от ужаса. Тут из подлеска выскочила незнакомая девчонка в таком ярко-желтом платье, что я даже в великом испуге не могла его не заметить. Она подняла мушкет, словно часть собственного тела, и выстрелила в мое тело. Я почувствовала, как пуля вторглась в мою руку, вторглась в нее, и я подняла свой «спенсер», зная, что пуля сидит в своей маленькой могиле, я выстрелила наугад, что-то поднялось во мне, как огонь, моя собственная кровь пылала яростной болью битвы, и боль повергла меня в темноту. Но нет, я снова очнулась, широко раскрыв глаза. То была странная мимолетная тьма. Минута прошла? Или миг? Моя противница теперь лежала на прибрежном кусте, тоже очень странно. Я не знала, убила ли ее. И вообще попала ли. Крови я не видела. Девушка была черноволосая, смуглая и такая красивая, что даже бегущий под ней ручей желал ее. Ноги ее оставались на берегу, но все остальное тело полагалось на доброту того самого куста, и он мог ее в любую минуту уронить. Голова была дальше всего, в каких-то четырех футах над ручьем, набухшим весенними дождями. Девушка протягивала руки, пытаясь извернуться и вылезти на твердую землю. Выше по течению все еще шла битва – мы ее слышали.