Тысяча и две ночи. Наши на Востоке - [68]

А мои молоденькие тети, подсушивая кизил на чугунной сковороде, становились на мою защиту, подмигивая весело, мол, принеси-ка папиросок из отцовских запасов. «Бабуль, да отстань от малыша! Если бы не он, мы бы без помощи остались. Кто воды из колодца натаскает? Кто казаны из чулана поднимет? Кто хну просеет? Наш спаситель…»

Женщины доверяли мне. В моем присутствии велись и интимные разговоры. Обсуждали методы того, как не залететь — кусочек мыла в вагину, и никакой беременности. Пытались определить признаки оргазма, о котором многих из них слышали, но никогда не ощущали. Ругали мужей, «нахватавшихся всякой пошлости». «Представляете, девочки, — краснея и понижая тон, говорила тетушка Неджла, — мой Азим всю ночь умолял ртом его поласкать… Как же это?! Совсем стыда лишился». — «А вот Абдулла уже год ко мне не притрагивается. По вечерам заявляется сытый, довольный, сразу дрыхнуть идет. Неужто к вдове с Нижней улицы бегает? Надо нам собраться, сделать этой стерве внушение». Женщины одобрительно гудят. «Ой, девочки, а меня вообще от этого тошнит. Ну не могу я, а он требует! Насильно берет… Брезгую. Потный, жирный. Как отец отдал меня за такого? Но и дороги назад нет: куда я пойду с четырьмя детьми?!»

С ними я обретал свободу. Становился тем, кем являюсь внутри. Одной из них. Восточной женщиной, правда, в мужском обличии. До сих пор больше доверяю женщинам — лучшим творениям Аллаха… Многие думают, что геи ненавидят женщин. Это заблуждение. Только самый не уверенный в себе гомосексуалист видит в женщине врага. А вот соперницу, между прочим, вполне возможно…

26

— Как-то все резко оборвалось между ними. Те нити взаимного уважения, которые связывали отца с матерью, неожиданно разорвались с громким треском. В один миг. Бах — и все! Этому, кажется, не предшествовали ни споры, ни скандалы. Трагедия с Назирой, конечно, отразилась на нашей семье, но, как я уже говорил, мне о ней было ничего не известно — оставалось догадываться о причинах раздора.

Отец начал побивать маму. Все чаще, больше. Безжалостно, с особой жестокостью, будто в нем давно копилась черная желчь, и вот она стала выплескиваться наружу. Чуть не каждую ночь, вернувшись домой, он заходил в спальню, запирал дверь на ключ, будил мать, бил ее. Никаких криков не было, ни стонов, ни призывов на помощь. Она терпела, не издавая ни звука. И отец не ругался, не кричал, не обзывался. Просто бил. Я слышал только треск, глухие удары. Через некоторое время звуки из спальни стихали. На цыпочках подкрадывался к двери, прислушивался. Сквозь отцовский храп различал редкие всхлипы. Женский плач…

Мне тогда было пятнадцать. Я не понимал, что происходит между родителями, кроме того, что происходит страшное, непоправимое. В одно утро я решился поговорить с отцом. Стиснув за спиной дрожащие руки, твердым как мог голосом сказал ему: «Если ты еще раз прикоснешься к маме, я убью тебя». Он рассмеялся, взял за меня за шиворот, отбросил в сторону. «Гаденыш! Ты еще смеешь рот открывать?! Убить тебя мало».

Выбора не было. Впрочем, осознавал я тогда мало, просто накрыло горячей волной ярости. Я со злыми слезами набросился на отца, как зверь, изо всех начал лупить кулаками по его мощной груди. «Ты мне никто, слышишь, никто!!! Хватит нас мучить!.. Будь ты проклят!» Он стоял без движения, широко расставив богатырские ноги, да сверля меня ледяным взглядом. Как будто он давно для себя все решил, обрубил все концы. Пиала с черными оливками опрокинулась, и они медленно, одна за одной, скатывались с темно-зеленого стола под старый диван с битыми кусками кирпича вместо ножек…

На крики прибежала мама. Заклиная всем святым, оттащила меня. «Сынок, прекрати! Это же твой отец… Успокойся!» С силой обняла меня, отлепила от отца, медленно увела на кухню. Он посмотрел на нас с разочарованием, процедив напоследок: «Лучше бы ты умер, чем…» Голос у него чуть дрогнул, и в этот же момент он судорожно сорвал куртку со спинки стула. Вышел шумно, громыхая сапогами.

Мама еще долго меня успокаивала, а я ее уговаривал сбежать вместе. «Сынок, я не могу. Ты еще многого не понимаешь. У каждого своя ноша. Знаешь, в других семьях еще больше горя. Вот только вчера на горной дороге разбились единственный сын Амины из второго дома и трое ее внуков — бедная женщина поседела вмиг… Благополучие для каждого свое, Аллах свидетель. Я ведь люблю твоего отца, несмотря ни на что. И выходила замуж за него по любви, а всех моих подруг выдали насильно. Знаешь, не быть любимым — это совсем не трагедия, а вот не уметь любить — хуже этого ничего быть не может…

Уходить поздно. Столько пережито, упущено… Теперь я живу ради тебя. Я готова платить своим горем за твое счастье. Обещай, что никогда не сдашься. Ради меня… Найди себе дело по душе и не бросай его никогда. Потом и люди оценят, будешь нужный человек. Тебе сейчас трудно, возраст такой… Только ты не ищи смысла жизни, сынок. Нет в ней смысла, пока сам ее не наполнишь».

Мама говорила, как будто боясь остановиться, крутилась на узкой кухне, подогревала для меня молоко, нарезала пирог из зеленых лимонов. А я, зареванный и разочарованный, слушал вполуха и не догадывался, что эти слова станут ее последним наставлением…