Тысяча и две ночи. Наши на Востоке - [50]

Отец — в красных трусах, пухлый, вальяжный. Между его знаками внимания одной и другой женщине четкое, математическое равновесие. Корректность. Никаких объятий. А вот женщины за руки держатся. Тут до меня доходит: это ведь жены!

Муж купается и лежит на шезлонге вдалеке от женской возни. Он — как глава государства: на работе. Все окутано счастьем баланса. Малышка не унималась и теперь европеянка кормит ее грудью. Египтянка смотрит на это ласково.

И вот европейская жена, укладывая раскричавшуюся девочку, вдруг мягко, напевно и говорит:

— Ну хочешь грушку? Грушка мытая.

И дает гуаву.

Я чуть не заплакала. То есть нет — я заплакала. От русского ее языка, да от всего. Я заплакала, стянула полотенце и пошла в номер.

— Опять? — спросила Григорук, глядя на меня, заплаканную.

— Нет. Теперь все, — сказала я. И это было действительно — все.

* * *

На финальной вечеринке миллионеру таки впарили пару наших моделей. Папашу в блестящем пиджаке снова уронили в бассейн, а когда он снимал пиджак выжать, из кармана выпал перстень с бриллиантом. Мы с Григорук вернулись в Москву. Через неделю после возвращения мне сняли швы и колено мое благополучно заросло. Только шрам остался, длинный такой, лиловый. Я рассталась с женатым мужчиной. Думаю влюбиться в одного молчаливого мальчика на работе. Григорук говорит, что он — фу.

Сама Григорук переписывается с Ахмадом. Теперь она яростно защищает мусульман, египтян и арабов — от общественной несправедливости.

— Осенью снова в Египет поедем. Ахмад говорит: надо на гору Синай взойти. Пешкаускасом.

ИРИНА ЛУКАШЕВА Песня о Белом Городе

Раннее утро плывет над миром вместе с напевами муэдзинов[44]. Они перемешиваются в едином желании донести до Белого Города весть о том, что наступил новый день. Первые минуты непрожитой пока жизни, той, которая до мелочей повторит вчера, но будет совсем-совсем иная. Мне пора вставать — и я радуюсь, что выйду из дома и меня расцелует своей свежестью нежно-голубое утро Касабланки[45].

Это белый город стал Моим Белым Городом не сразу, ибо я была слишком самонадеянна. В самый первый раз, подъезжая к нему на междугороднем автобусе «Агадир — Каза»[46], я, повидавшая на своем веку много стран и городов, сказала себе и ему, лежавшему внизу, в долине, как будто бы совсем у моих ног: «Привет, я буду здесь жить и одержу победу над обстоятельствами! Я преуспею здесь, а ты, надеюсь, поможешь мне в этом…»

О нет! Он не собирался мне помогать. Поначалу он еще был гостеприимен, как это случается во всех марокканских семьях. Поил меня приторно-сладким мятным чаем со вносящей милую горчинку полынью, водил по Медине[47], помог накупить кожаных верблюдов с тупыми мордочками и золотые серьги, поразительной красоты и по поражающей цене, окунул с головой в шипящую пену Атлантики, в это божественное живое существо, я сразу поняла, что и оно одушевленное, совсем как мой Белый Город…

А потом он, тот хозяин, что приютил меня, да-да, лишь приютил, а не принял желанной женой, стал открывать мне свою голую, безобразную правду. Другую строну своей по-восточному аляповато сработанной медали. Эта правда обрушилась на меня чередой одиноких дней в популярном районе[48] Казы, воняющими помойками, невежеством местных жителей, вульгарностью и коварной хитростью женщин, а главное — болезненной невозможностью выходить из дома одной. Мне не с кем было даже поговорить, а хотелось кричать! Ну а если бы я и поддалась этому отчаянному желанию, то кто бы понял всю мою боль?

Марокканская дарижа[49] никак не могла уложиться в моей по-лингвистически правильно скроенной голове. Это наречие, кажется, содержит в себе звуки всего русского мата, слова произносятся грубо, с подхаркиванием и украинским гэканьем. Я не могла ни освоить его, ни тем более полюбить. Свекровь жутко злилась, поднимала черную бровь и ядовито рассказывала ежедневным гостям о том, что ее русская невестка наконец-то уже умеет говорить «саламалейкум» и «шукран»[50]…

На Востоке есть такая поговорка: «Если Аллах закрывает одну дверь, он тут же открывает другую». Я сдалась и уехала из Белого Города в серую февральскую Москву, увозя в чемодане два килограмма ярко-оранжевых мандаринов…

Но незаметно для себя я все же подцепила вирус любви. По ночам мне стали сниться зеленые пальмы, увитые плющом, торговцы водой, носящие красно-желтые хламиды и шляпы с зелеными висюльками, требующие пять дирхам, чтобы сфотографироваться рядом с ними. Совсем как наяву я видела нашу шумную, безалаберную улицу, по которой я столько раз проходила с тоской и желанием убежать, и я шептала во сне «кен хэббек»[51]… Я дала себе слово, что вернусь. И вернулась.

После долгой разлуки я снова увидела Касабланку ночью, с высоты птичьего полета, когда самоуверенный аэробус кружил над спящим Белым Городом, заходя на посадку. И теперь я смотрела в иллюминатор и шептала совсем другие слова: «Здравствуй, родной, пожалуйста, прими меня, сделай своей дочерью или своей возлюбленной. Я отдаюсь в твою власть и надеюсь на твою снисходительность…»

Возможно, и я, и Белый Город были гораздо лучше подготовлены к этой новой встрече. Он помыл голубые ставни на домах, высушил их вездесущим горячим солнцем, а я стала терпимей или мудрей, окончательно осознав свою привязанность к Востоку. Так, я прожила здесь уже десять лет. Вернулась к мужу, нашла работу, обзавелась подругами. Марокко овладел моим сердцем, и я наконец-то смогла назвать его Моим Городом…