Тысяча и две ночи. Наши на Востоке - [31]

Вартан был политически грамотным, человеком небедным, влиятельным и даже главой местного отделения какой-то «партии национального самоопределения». Его и исполнительная власть побаивалась: если и не прудила в штаны при его появлении, то как минимум предпочитала не связываться. Бес эту партию знает, но завязки у Вартана были, говорят, от Еревана до самого Лос-Анджелеса. И когда на собрании домкомитета Вартан, войдя в раж, стал стучать кулаком по трибуне и громко так говорить, что, мол, на алтарь Великой Армении, если понадобится, надо положить даже своих детей, как Авраам сына своего перворожденного, она возьми и спроси, где находится алтарь Великой Армении, тут, в Раздане, или в Марселе, во Франции, и если алтарь тут, то почему сын Вартана вот уже как целых полгода в том Марселе учится и возвращаться, чтоб на алтарь лечь, не собирается?

Зал загалдел, Вартан позеленел от злости, но так ничего и не ответил, правда, по глазам его Ануш поняла, что все еще впереди, потому как таких выпадов он не прощает. Гром грянул чуть позже, ровно через полгода, когда ее сыну стукнуло восемнадцать. Возраст призывной, кому ж еще защищать родную страну и общенациональную идею от турецкой угрозы, как не сыну матери-одиночки без денег и могущественных родственников? Не Вартанову же сыну, нет, ни в коем случае, он парень здоровущий, кило эдак девяносто с гаком, такого не всякий жертвенник выдержит, а вот сын Ануш — он сложением поминиатюрнее будет, а в таком разе там, на алтаре-жертвеннике, ему самое место. Как тому голубю, которому лапку надрезают — хрясь — и приличествует жертве сожаление во сто крат большее, нежели тому, кто жертву оную приносит. И не удивляйтесь: реальный обычай, так оно все и происходит.

А начиналось все с обычных драк стенка на стенку. Ну, это когда парни из одной деревни, намотав на кулак ремень с увесистой (порой и заточенной) бляхой, шли навалять парням из соседнего села. Людям альтернативной, так сказать, национальности и религии, и которых не жалко ни при каких обстоятельствах (то, что после семидесяти лет, проведенных под сенью бороды Маркса и научного атеизма, оба народа о своих верах имели самое отдаленное представление, стало ясно позже). Туда и сюда, оттуда и отсюда сновали хитрые людишки с кожаными портфелями, нашептывали всякое, подзуживали, собирали молодежь по вечерам для лекций об умном, о традициях и об истории, да только история была какая-то хитро-однобокая, в духе «а по соседству с нами, такими трудолюбивыми пахарями-строителями-созидателями — любимцами Создателя, поселились варвары». Всем обещали вольготную жизнь, денежные пособия, дефицитные товары вне очереди и защиту от милиции в случае чего. И с участковыми они ладили, и со шпаной умудрялись не ссориться. Люди проницательные, конечно, сразу же на это внимание обратили, и только диву давались, как у них это получается…

Нет, прости великодушно, дорогой читатель, это я не то чтобы тебя намеренно в заблуждение ввел, это я сам по скудоумию ошибочку допустил. Все начиналось совсем не с драк и никак не с людей с портфелями, а с газетных статеек во всяких «Бакинских Рабочих» да «Ереванских Партийцах». А ниточки, привязанные к мягким лапкам брызжущих слюной, но не блещущих умом марионеток шли далеко-далеко наверх, с солнечного юга на пасмурный север. В Москву, в Кремль, или в Вашингтон, в Белый дом, до востребования по надобности. Это и коту понятно: если глупые люди начинают кричать проникновенные и берущие за душу вещи, значит, где-то неподалеку находится будка суфлера, в которой сидит кто-то очень и очень умный. Справедливости ради надо заметить, что будка может находиться на порядочном от сцены расстоянии, но что такое это «далеко» в наш век, столь скорый на перемещения, передачу информации и на расправу как результат…

— Вы слышали, в соседней деревне азербайджанцы убили трех армян?

— Не трех, а семерых, и не в соседней деревне, а тут, неподалеку.

Почти каждый день в городок шел цинк. О земле, в плане того чтобы ее возделывать, пахать и проливать пот над ее утробой, все как-то позабыли, дела, что ли, поважнее нашлись. А жить и обедать все равно надо, и никакой такой крутой подъем национального самосознания завтрака не заменит. Перебивался народ с хлеба на лук, кто старые вещи продавал, кто на заработки уходил, а кому по возрасту или физической слабости идти некуда было — так оставался. Ануш работала библиотекарем, а зарплата там была более чем скромная даже по советским меркам, и во что она во время нестабильности превратилась — даже говорить неудобно, один смех. А тут у сына призывной возраст, и станут в военкомате смотреть, что он кило на десять, а то и на пятнадцать меньше положенного весит. Повестка в таких случаях приходит без опоздания, и времени оставалось в обрез. Надо было что-то делать, а что тут поделаешь, если даже в долг взять в общем-то не у кого — расплатиться с долгами, оставшимися от мужа, ей помогли двоюродная сестра, жившая в Турции, и старенький священник из церкви Сурб Хач, Святого Креста, ныне уже покойный. Ануш раз в неделю ставила свечку за упокой его души… Добрый старый священник сказал ей: «Негоже, чтобы за мужчиной на земле долги оставались». Странный был человек, молчаливый, сухонький. Никто б и не подумал бы, что почти незнакомой прихожанке так вот, за здорово живешь, денег дать может. Ну и что же, что хорошо мужниного отца знал: по нашим временам это вовсе не резон руку помощи протягивать. Это ведь не общинное землевладение, когда люди корнями в землю врастают, всегда с соседями здороваются, да семь своих поколений наизусть помнят: пять живших до и два живущих после…